Сергей Семенов - Степь ковыльная

В этот миг, заглянув через плечо апостола, Буало увидел, как по усыпанной желтым песочком дороге райского сада важно прогуливается Клермон.

«Позволь, любезный отче Петр, но ведь пропустил же ты в рай Клермона!» — «Ну какой же он писатель? — усмехнулся в длинную бороду Петр. — Не каждый, кто печатается, есть настоящий писатель. Это же бездарь, тупица. С ним никаких неприятностей не будет. Потому и пустил его… А тебе нет здесь места, ты — талантливый, иди-ка, иди в ад, нечего тут зря околачиваться!»

— Забавная историйка, — засмеялся Анатолий и спохватился: — А что же это я? Ведь сегодня крещенский вечерок, да вдобавок пришел ко мне гость хороший, а я ничем не угощаю… — И, не слушая отговорок архитектора, Анатолий подошел к шкафчику, стоявшему у стены, вынул оттуда бутылку вина, большой кусок сыра, нож, два стакана и белые сухарики. — Давайте выпьем и закусим немного. Не обессудьте, ничего другого у меня нет… Я столуюсь у коменданта. А вино это — здешнее, цимлянское… Я уже немного испробовал его — отменного качества.

Когда, чокнувшись, выпили по стакану вина, Смолин сказал весело:

— Перед отъездом из Петербурга вызывал меня к себе граф Панин, поздравил с успешным, с золотой медалью, окончанием Академии художеств, предложил поездку в Париж. Правда, я мечтаю о другом — о возвращении к формам строгой, величественной классики, а не о теперешнем вычурном изяществе архитектуры французской… Льщу себя надеждой воссоздать благородные традиции далекой древности, когда сам народ, под руководством великих мастеров, строил здания, кои в веках останутся как образец нетленной красоты… Но есть многое интересное по части архитектурной и во Франции. К примеру, Собор Парижской богоматери — создание гениальных зодчих… К тому же, не скрою, увлекает меня стремление ознакомиться с просвещенными людьми зарубежными — с последователями Вольтера, Руссо, Дидро, Мабли, Монтескье. Я знаю их произведения и многое из читанного мне близко… Ведь вам ведомо — я из мещан, мой дед крепостной был…

— Во Франции пахнет грозой, — сказал в раздумье Анатолий, — и, может, та гроза каким-то краем и нас коснется… А просвещенных людей и у нас немало… Ну вот хотя бы Новиков…

Смолин недоверчиво усмехнулся:

— Таких, как Новиков, кои и впрямь болеют о нуждах крепостных, легко по пальцам пересчитать. А остальные — сотни тех дворян, что вольтерьянцами слывут и вольномыслием щеголяют, — многого ли они стоят? Сколь немало в них напускного, не от правдивости идущего, сколь сильно поражены они язвой дикого крепостничества. Сидя у себя в уютном кабинете и почитывая славных авторов «Энциклопедии», такой барин вольнодумный умиляется тем чтением, да еще, пожалуй, негодует в душе, что у нас говорить об этом в печати никак невозможно по причине хладного борея, дующего из Тайной канцелярии Шешковского. А потом этот просвещенный читатель-помещик зевнет сладко разок-другой да и прикажет дворецкому призвать к себе из девичьей Наташу или Машу для утехи барской либо в конюшню направится — проследить, исправно ли там, по его приказу, дерут розгами холопов.

Взволнованный Смолин залпом допил вино из стакана и продолжал:

— К вам, Анатолий Михайлович, питаю я полное доверие. Вы не такой, как те, о коих я речь держал. Ведомо мне, что крепостных своих вы отпустили на волю и тем избавились от скверны крепостничества.

Позднеев смутился и перевел разговор на другое:

— Знаете что, оставайтесь ночевать у меня, а завтра вместе пойдем на ярмарку. Я надеюсь показать вам кое-что интересное для вас.

Раскинувшись между крепостной стеной и Нахичеванью, ярмарка кипела-бурлила, нестройно гомонила, шумела разноязычной речью, переливалась красками одежд и товаров.

На ярмарку съехались купцы из Черкасска-города, Таганрога, Азова, кое-кто прибыл с Кавказа, из Крыма и даже из Турции. Немало было и нахичеванских армян.

Длинной чередой тянулись торговые ряды. Вот «улица» торговцев оружием. У прилавков толпятся юноши, среди них много казаков. Тут пистолеты и ружья с клеймами тульскими, турецкими, английскими, французскими, и горящие на январском солнце ручьистой синеватой сталью клинки работы тульских, Златоустовских, дагестанских, дамасских мастеров-умельцев, и богатый выбор кинжалов и поясных ножей вороненой стали, изукрашенных позолоченными и серебряными насечками.

Но еще богаче другой ряд — с материями всех цветов и оттенков. На прилавках лежали: тяжелая парча с золотистыми разводами, лионский бархат от скромных темноватых тонов до ярко-малиновых, голубых, сукна английские, нежные шелка персидские и из далекого Китая, прозрачная кисея индийская, ковры турецкие, хивинские, бухарские, белоснежное полотно ярославских и подмосковных мануфактур, тончайшие кружева работы русских крепостных.

Пушной ряд… Руки сами тянутся, чтобы погладить шелк дорогих черноватых соболей, белых, с голубоватым оттенком песцов, темно-бурых лис, рыжеватых куниц, белоснежных белок… Нежат взгляд черные волны каракуля. Разостланы меха медвежьи, куньи, лисьи, волчьи и привезенные издалека шкуры тигров, леопардов и барсов. Возле прилавков немало чужеземных купцов: русские меха и кожи всегда считались лучшими в мире.

Много и других рядов — с сапогами и туфлями мягкого сафьяна разных цветов, с шапками из меха каракуля, куницы, барана, с посудой глиняной с узорами киноварью, фаянсовой, саксонского фарфора и венецианского хрусталя…

Анатолий взглянул на свой брегет и вздохнул: было только десять часов, время тянулось нестерпимо медленно.

— Кого ждете столь нетерпеливо? — спросил лукаво Смолин. — Это и будет та неожиданность, кою вы мне приуготовили?

Позднеев хотел было ответить, но к нему стремительно подошла молодая смуглая цыганка. На плечи ее был накинут красный, вышитый цветами шерстяной платок, концы которого были туго завязаны вокруг стройной талии. На шее блестело ожерелье из ярко начищенных серебряных монет. Радостно блеснув черными глазами, она сказала так запросто и уверенно, как будто уже знала Анатолия:

— А, и ты пришел за весельем, молодой офицер пригожий? Вижу, хочешь, чтоб я показала твою судьбу…

И прежде чем Анатолий успел опомниться, она схватила его руку и начала рассматривать ладонь. Ее тонкие, точно наведенные, брови сдвинулись, лицо стало серьезным, почти строгим. Грудным низким голосом она говорила тихо, будто и впрямь читала судьбу Анатолия:

— Только на год ты старше меня, а уже черные тучи солнце твое затмили… Дальние, ох дальние, стежки-дорожки вьются перед тобой!.. Много изведать придется тебе и радости и тяжкого горя… Любили и любят тебя крепко… Сердце у тебя горячее, бываешь опрометчив, а все же удачлив ты, молодой…