Сергей Семенов - Степь ковыльная

Только под утро услышал Анатолий осторожный стук в окно. Он бросился к двери, порывисто открыл ее. В комнату ввалился, шатаясь, Алексей. Не только промокшая одежда, но и лицо его было покрыто комьями грязи.

— Ну что? — Позднеев схватил его за плечи.

— Будто все как надо, — ответил Алексей хриплым, простуженным голосом, широко улыбаясь. — Дождался в харчевне, наискосок от дома Крауфордов, письма от Ирины Петровны. Помедлил, пока дождь стихнет малость, а тогда и поехал.

Одеревенелыми пальцами Алексей достал из-за пазухи сверток.

— Ну, Алеша, спасибо! Век не забуду тебе это!.. — Позднеев подошел к поставцу, налил французского коньяку.

— Благодарствую за ласку вашу, — сказал растроганно Алексей, выпил коньяк и добавил: — Ух и крепок! Сразу в жар бросило. Теперь пойду расседлаю коня да чайку выпью в людской. — И вышел.

Анатолий развернул сверток. В нем оказался конверт, прикрытый батистовым кружевным платочком, от которого веяло нежным ароматом. Анатолий бережно спрятал платочек в карман, вскрыл конверт и принялся читать письмо, легко разбирая мелкий четкий почерк. Вначале, собственно, это было не письмо, а дневник.

«7 февраля . Возвращаясь с ростовской ярмарки, простудилась и целый месяц болела. Теперь выздоровела и могла бы выходить из дому. Но Крауфорд сказал вчера мне своим ленивым тягучим голосом негромко — он, когда злится, всегда говорит тихо, — почти шепотом: „Я заметил, что вы неравнодушны к Позднееву. Он может приехать в Таганрог. Поэтому, если захотите погулять, извольте каждый раз сообщать мне — я сам буду сопровождать вас“. Я нахожусь как бы под арестом».

«1 марта . Все в доме идет по-прежнему. Я никуда не выхожу, так как мне несносны прогулки с Крауфордом. Странно, характер его изменялся. Правда, он продолжает носить привычную для него даже дома маску: вечная улыбка, смех, шуточки. Но нередко он внезапно смолкает, точно прислушивается к чему-то или словно ему приходят на ум какие-то тревожные мысли. С ним я встречаюсь только за обедом».

«25 марта . Давно не делала записей: тяжело на душе, да и боюсь, как бы не прочитали мой дневник чужие глаза. Сегодня в три часа дня неожиданно явился Монбрюн. Крауфорда не было дома, он с утра отправился на один из кораблей купца Гусятникова и заявил, что там он и пообедает, вернется только к вечеру… Монбрюн был очень вежлив, говорил мне всякие учтивости. Уходя, просил передать Крауфорду, что придет к нему в семь вечера».

Внизу была добавлена торопливо написанная, малоразборчивая строка: «Я приняла очень, очень важное решение…»

«26 марта . Я едва жива от ужаса, пережитого мною прошлым вечером, и вместе с тем безмерно счастлива, мой горячо любимый друг, что наконец-то получила от тебя письмо. Твой слуга Алексей появился как раз в такой момент, когда мне во что бы то ни: стало надо было написать тебе без всякого промедления… Итак, слушай, дорогой, что произошло вчера вечером. Обычно Крауфорд, уходя из дому, запирает на ключ дверь своего кабинета. Но он не знал того, что ключ от моей спальни подходит к замку кабинета. И вот я, рассказав Маше о своем плане, попросила ее передать Крауфорду, когда он возвратится, что я недомогаю, и заперлась в своей комнате. Это не должно было внушать ему подозрения: Крауфорд знал, что так я делала часто, особенно когда избегала встреч с Монбрюном. Маша сильно перепугалась, узнав о моем намерении, умоляла меня отказаться от него, потому что я могла погибнуть… Я старалась успокоить ее и все-таки выполнила свой замысел: в пять часов отперла своим ключом кабинет, вошла в него, снова заперла дверь, положила ключ в карман… и спряталась в узком простенке за ковром, занавешивающим дверь на балкон. Ведь это была единственная возможность узнать, предпринимают ли они что-нибудь опасное.

Наконец послышались тяжелые шаги Крауфорда. Он отпер дверь, вошел в кабинет, открыл ящик стола и зашелестел бумагами. Раздался стук, вошла Маша и доложила, что я чувствую себя нехорошо и что к семи часам вечера обещал прийти Монбрюн. „Ладно, — ответил недовольно Крауфорд. — Обедать я не буду. Принесите сюда вина да захватите коробку конфет: Монбрюн сластена, точно барышня…“

Не прошло и четверти часа, как послышался резкий стук молотка в наружную дверь, пришел Монбрюн. Выпив бокал вина, он сказал развязным тоном по-французски (английский он знает, но не любит): „Разрешите перейти прямо к делу… Турция усилиями французского и английского правительств уже склонилась к тому, чтобы начать новую войну против России. Но Черноморский флот российский представляет грозную опасность для Константинополя. Питт настаивает на том, чтобы вы возможно скорее сожгли таганрогские верфи, пока русское правительство не осуществило своего намерения — перенести в Херсон строительство военного флота. Я помогу вам в этом… Но одновременно с вашей помощью — у вас есть приятели-англичане, служащие в Черноморском флоте, — я должен подготовить еще одно важнейшее дело. Если оно удастся, Россия лишится своих лучших линейных кораблей“. (Анатолий, если бы ты знал, какой леденящий холодок пробежал по спине и как замерло мое сердце, когда я услышала все это!)

Крауфорд ответил спокойно, лениво, будто речь шла об увеселительной прогулке: „Я кое-что подготовил при помощи Саймондса, но поджог верфей — задача сложная: они бдительно охраняются. Еще не все у меня налажено… Необходимо привлечь к этому полковника Лоскутова. Полковник назначил мне свидание в своем саду через неделю, в ночь на воскресенье, ровно в двенадцать. Хорошо будет, если и вы отправитесь вместе со мною: вдвоем нам легче будет уломать Лоскутова. А кстати, виконт, откуда вам известно о недовольстве Питта моей медлительностью?“.

Монбрюн засмеялся: „До моих ушей донесся ветер тревожных слухов, как говорят в Турции. Неужели вы забыли, что цель у нас одна — подорвать военную мощь России, и этой цели английское и французское правительства добиваются совместно, во многом делясь своими секретами. Вчера я получил зашифрованное письмо от посланника Франции в Константинополе маркиза де Сен-При. Должен сознаться, что в том письме и меня укоряют в проволочке. А ведь виновна сама наша разведка: присланный ею порошок, который должен самовозгораться, если рассыпать его на корабельных просмоленных канатах, оказался плохим; правда, при соприкосновении со смолой он начинает гореть, но дает предварительно густой дым в течение примерно трех-четырех минут. Ну куда это годится? Как я могу сжечь при помощи этого порошка несколько лучших линейных кораблей Черноморского флота?“ И Монбрюн, налив себе еще бокал, добавил: „А впрочем, я всю жизнь любил вести крупную игру: либо много загрести, либо все потерять. Выигрыш и проигрыш у меня всегда чередовались, словно полосы на шкуре тигра“.