Сергей Семенов - Степь ковыльная

Правоторов, смотря прямо в глаза Дементию и понизив, голос, спросил настойчиво, пытливо:

— А что, ежели опять потрясти барскую нечисть? — Да еще сильней, чем то сделал брат твой Емельян? Как поступишь, если сам народ с боем вновь начнет добывать себе волю? Неужто в домике своем схоронишься, около жены и малых детушек?.. Учти и то: широко ходит в народе молва, что не Емельяна казни лютой предали, а беглого каторжанина некоего, а Емельян жив остался, только укрывается он незнаемо где да выжидает, пока народ вновь с силами соберется, а тогда он опять, дескать, во главе станет.

Кровь бросилась в лицо Дементия. Он будто помолодел, оживился, глаза засверкали.

«Ну, чистый Емельян!.. Как две капли схож!» — подумал восхищенно Правоторов.

Дементий прошелся по горнице, стуча подковами сапог. Потом, немного успокоившись, обнял рукой за плечи Петра Севастьяновича и сказал прерывисто, глухо:

— Воля народная!.. Целые реки крови чистой пролилось за нее! И еще прольются моря-окияны той крови… Но не время ныне, Петро, подымать народ на дело святое. Сила пока что на их стороне… Вот ежели на Дону, среди казаков и крестьянства волнения большие поднялись бы, тогда, может, и приспел бы час. — И добавил горячо: — Мне жизнь не дорога, Петро. Надо будет, и я пойду со всеми. — Он расстегнул ворот рубахи, как будто, тот душил его, и сказал тихо, страстно: — Горит во мне кровь Емельяна!.. По ночам вижу его на плахе… и всех других вижу убитых, замученных, на каторгу сосланных…

Петр Севастьянович сидел молча, в тяжком раздумье, наконец промолвил:

— Видно, уж так, надобно погодить. А все ж, если и не доживем мы, верю твердо: будет отомщена кровь Емельяна и всех тех, кто за волю народную бились, себя не щадя!

Зима сдалась в конце марта, снег потаял, но ранняя весна еще не пришла, наступило какое-то безвластие в погоде.

Холодный дождь пригоршнями бросал в окна капли, стучал в стекла, так требовательно, что они дребезжали. Пронзительный ветер то налетал неровными порывами, то ослабевал, точно в изнеможении, то вдруг вновь подымался с удвоенной силой, яростно завывая в ночной трубе и сотрясая двери. И когда ослабевал его натиск, слышно было, как на дворе разливается шумными потоками вода.

Нетерпение мучило Позднеева. Он не находил себе места в своей комнате, не мог ни на чем сосредоточить мысли. Еще вчера послал он в Таганрог Алешу с письмом к Ирине, и вот, как назло, с утра начался этот ливневый ураган.

И хотя знал Позднеев, что в такую непогодь не сможет Алексей добраться до Ростова, но не выдержал: накинув просмоленный канифасовый плащ, вышел во двор. Тотчас же ветер и дождь с дикой злобой обрушились на него, ослепили его. Анатолий постоял с минуту ошеломленный, потом решительными шагами пересек двор, постучал в освещенное окно людской. Ему отворила дверь Поленька. Уже по ее опечаленному лицу Анатолий понял, что Алексей не вернулся. И все же спросил:

— Нет еще?

— Нет, — грустно ответила Поля.

— Как прибудет, хотя бы ночью, скажи, чтоб немедленно ко мне.

Анатолий возвратился в комнату, сбросил плащ, сел в кресло и глубоко задумался. Клубок его жизни запутывался все больше и больше, он сам видел это. Сегодня Суворов сказал ему: «Мое ходатайство взять тебя как штаб-офицера Военной коллегией вежливо отклонено. Только что получил извещение из Санкт-Петербурга. Видно, тучи над тобой еще не рассеялись. Придется тебе с полгода потерпеть здесь. Попытаюсь добиться скорейшего окончания твоей ссылки… если, конечно, ты не предпримешь опять необдуманных поступков». И Александр Васильевич, положив свою маленькую сухощавую ладонь на плечо Анатолия, глубоко заглянул ему в глаза.

А когда Анатолий дрогнувшим голосом признался, что он не может жить без Ирины и намерен всеми силами содействовать ее побегу от Крауфорда, Суворов помрачнел и ответил мягко, но решительно: «Это безмерно отягчит твою участь. Действия Крауфорда и Монбрюна, особливо последнего, немалые подозрения вызывают, но ведь пока никаких прямых улик против них не имеется. Тебе надобно остерегаться опрометчивых поступков, кои могут привести к пагубным последствиям». А потом, помолчав, сказал раздумчиво: «Правда, и в жизни, как и на войне, верх берет всегда тот, кто упорно бьется; даже тогда, когда все кажется потерянным, в минуты и дни тягчайшего поражения находит в себе силы стойко перенести его и не утрачивает упрямой воли к победе. Конечно, ежели ты полагаешь, что все твое счастье в Ирине, тебе надобно сражаться за то счастье, но действуй осмотрительно… Верзилину я рассказал все, что ты поведал мне о Монбрюне и Крауфорде. Ты останешься штаб-офицером при Верзилине, тебе будет легко служить при нем — он человек честный, хороший».

И, опять помолчав, добавил: «Сам должен понимать, Анатолий, что дело облегчилось бы, если б удалось вывести на чистую воду этих иностранцев. Верзилин сказал мне, что Монбрюн опять появился в Таганроге и будет руководить перенесением строительства военного флота в Херсон. Внушает немалое подозрение и полковник Лоскутов. Впрочем, обо всем этом тебе досконально расскажет Верзилин. На этих днях он пошлет тебя в командировку на таганрогские верфи».

«Ну, что делать? — мучительно раздумывал Анатолий. — Мой план был таков: устроить побег Ирины, увезти ее на хутор Крутькова — будущего тестя Павла Денисова. Но вот уже конец марта, и, видимо, из-за дождей Павел и Сергунька до сих пор не прибыли… От Ирины нет весточки. Что с ней? И вдруг Ирина раздумала покидать Крауфорда?.. Да нет, не может того статься», — решительно махнул рукой Анатолий, прогоняя ненавистное предположение.

И снова замелькали мысли:

«Но как устроить побег? В старинных романах все это просто: приезжает ночью карета с ливрейными лакеями на запятках, окруженная верными друзьями на лихих конях, вооруженными шпагами и пистолетами. Останавливается та карета где-нибудь вблизи дома, где живет возлюбленная. Сия последняя открывает окошко и сбрасывает заботливо припасенную веревочную лестницу. Возлюбленный неустрашимо взбирается по ней, благополучно похищает красавицу, усаживает в карету и везет в безопасное место. Но ведь так бывает только в романах… А здесь? На всем Дону нет ни одной кареты, даже у самого Иловайского. Нет у меня, к счастью, и ливрейных лакеев. Нет, к несчастью, верных друзей… Тройка скакунов быстрых? Но ведь и это было бы так необычно в тихоньком Таганроге. Ну, предположим, простой крытый возок. Но и это трудно, очень трудно! Путь до хутора долгий, около трехсот верст…»

В тяжелых размышлениях проходило время. Около полуночи ветер стих, дождь прекратился. Позднеев снова вышел во двор, взглянул на небо. Оно уже очистилось от туч: они отползали, тежело влача за собой взлохмаченные края. Ярко сияли звезды, точно омытые дождем.