Сергей Семенов - Степь ковыльная

Стук снова повторился, еще более настойчиво. Меланья Карловна накинула на плечи пуховый платок, вышла в сени, спросила тревожно:

— Кто там?

В ответ послышался охрипший от стужи, но веселый голос:

— Это я, крестная, Сергунька Костин. Скорей отчиняйте, а то дверь взломаю — так замерз!

Меланья Карповна отбросила засов. В сени вошли двое в меховых полушубках, занесенных снегом. Лица их были укутаны в башлыки из верблюжьей шерсти.

— А это еще кто? — спросила растерянно Меланья Карповна.

— Да это один приблудный казачок, наш одностаничник, — смеялся Сергунька. — В потемках все одно не разглядите. Ведите нас в горницу.

Меланья Карповна, а за нею оба казака вошли в комнату, где горела толстая восковая свеча.

У Тани задрожали губы, подкосились ноги. Сорвавшись с места, она метнулась стрелой к статному казаку.

— Павлик! — крикнула она.

Все было в этом исступленном крике — и горечь пережитой разлуки, и боль недавних огорчений, и страх за него, а больше всего любовь к ненаглядному, долгожданному, без кого и жизнь не в жизнь, с кем и помереть не страшно. Счастливые слезы брызнули из глаз Тани. Закинув руки за плечи Павлика, она целовала его, не чувствуя холода оледенелого лица, забыв о стоящих тут же тетке и Сергуньке.

Тетка положила руку на ее плечо.

— Довольно, довольно, Татьяна, — сказала она строго. — Пусть полушубки скинут, соколики боевые, а тогда сядем рядком да обо всем потолкуем ладком.

Павлик и Таня не могли оторвать глаз друг от друга. Он показался Тане каким-то иным, чем прежде: возмужал, окреп, и даже плечи его как будто стали шире. И усы отрастил длинные, золотистые… И так шел к нему чекмень синий офицерский! А Павел, глядя на Таню, думал: «Похудела… И стала, пожалуй, еще краше, чем прежде. Как блестят ее глаза!.. Точно черный огонь!»

Меланья Карповна покрыла стол чистой скатертью, поставила графинчик наливки вишневой, янтарный балык, нарезанный ломтиками, тарань жирную да бычий язык — лизень по-казачьи, — хлеб ржаной, недавно испеченный, с приятным, каким-то домашним запахом.

Таня положила голову на плечо Павлику и спросила:

— Надолго ли приехал?

Меланья. Карповна остановилась у стола и тоже с нетерпением ждала ответа.

Словно облако набежало на лицо Павла.

— Нет, люба моя… Завтра на рассвете едем обратно! Спешную эстафету генералу Суворову от полковника Бухвостова доставили. — И, увидев, как затуманилась Таня, поспешил добавить: — Но Суворов сказал: «Пятнадцатого марта ваш казачий полк имеет направиться на Дон, а его сменит другой». Стало быть, недолго, совсем недолго — всего два месяца — будет длиться наша разлука.

— Пейте, дорогие гости, кушайте! — радушно приглашала Меланья Карповна. — И я с вами на радостях выпью рюмочку.

Казаки с утра ничего не ели, но у Павла пропала охота, как только он увидел Таню. А Сергунька ел и пил за двоих, поясняя Меланье Карповне:

— Надо, крестная, заботиться о друге-односуме. Он совсем, видать, очумел от любви, вот и приходится мне наверстывать и за него тоже. Я не гордый, где щи — там и ложка, где мед — там и плошка.

Меланья Карповна спросила обеспокоенно Павла:

— А у атамана ты с докладом был?

Павел пожал плечами:

— Зачем? Эстафета Суворову — не атаману.

— Ну, вот и хорошо. А кони ваши где?

— На постоялом дворе оставили.

— Придется так сделать: раз уж вам положено на рассвете уезжать, так я вас еще затемно выпущу, чтоб о вашем приезде атаман не прознал.

— А почему вы так боитесь атамана? — нахмурил брови Павел.

Помолчав немного, Меланья Карповна ответила:

— Не хотелось мне огорчать тебя, соколик мой, да, видно, надобно все поведать, того не минуешь.

Сердце Павла похолодело, когда услышал он, что атаман хочет жениться на Тане.

— Я чуял это уже давно, — промолвил он глухо. — Но ведь не на Туретчине живем — на вольном Дону! Хоть и загребущие руки у атамана, да по ним можно больно ударить: много есть недовольных им на Дону и в полках казачьих…

Сергунька подхватил:

— К тому же офицера, да еще георгиевского кавалера, не так легко обидеть: коль атаман учинит недоброе, будет ему домок из шести досок, а не дворец атаманский. Мы, казаки, привыкли быть хотя при войсковой булаве, но зато при своей голове.

— Ну, как вам жилось на Кубани той, в краю опасном? — спросила Меланья Карповна.

— Да как вам сказать, крестная? — ответил Сергунька. — Там сейчас тихо. Вот только в двух улусах, недалеко от укрепления, побывал какой-то имам, вроде как поп ихний, и, гутарят, опять там шатание пошло. О том, видно, и в эстафете написано, что доставили мы Суворову. Хотя иной раз мурашки по спине бегали — ведь на смерть, как на солнце, прямо не взглянешь, — а все же на ногах от страха не качались, от пуль и стрел не укрывались, завсегда им навстречу шли. Потому оба и заполучили георгиевские крестики.

Еще около часа провели в беседе, а потом Меланья Карповна сказала:

— Ну, пора спать. Постелю вам здесь, на ковре.

— Казак оттого и гладок, что поел, да и на бок, — шутил Сергунька, укладываясь спать.

…Всю эту ночь Таня не сомкнула глаз: думала и о той счастливой доле, какая ожидает ее, когда она выйдет за Павла замуж, и о том, что вдруг снова начнется война с ногаями или с турками и тогда не скоро встретятся они с Павликом, да и встретятся ли? И о том, что атаман так легко не расстанется со своим умыслом и мстить будет; и о том, что скажет отец, когда узнает все… А вдруг начнет уговаривать ее согласиться? У отца такой крутой нрав!.. «Ничего, тетя в обиду не даст. Да и папаня любит меня крепко. К тому же слово он дал Колобову, а николи еще того не бывало, чтобы он слову своему изменил».

В спальной монотонно тикали часы, их подарила Меланье Карповне атаманша перед своей смертью. И подумала Таня: «Если б и не любила я Павлика, все равно не согласилась бы идти за Иловайского. Ведь не прошло и полугода со смерти Елизаветы Михайловны! А потом, говорила тетка, у него в полюбовницах горничная Дуняша. Правильно люди говорят: „Седина — в бороду, а бес — в ребро…“»

Таня дождалась, пока стрелка на часах остановилась на цифре пять, тихонько оделась и разбудила тетку; та набросила на плечи платок — перед утром холодно стало во флигельке — и пошла будить гостей. Оказалось, что Павел уже проснулся, а вот Сергуньку пришлось расталкивать долго. Он очнулся только тогда, когда Меланья Карповна дернула его за чуб и крикнула:

— Вставай, крестник! Завтрак уже на столе… и водочка тож!

Настала пора расставаться Тане с Павлом.

— Любый ты мой, ненаглядный, солнышко ты мое! — припала Таня к его груди.

— Не плачь, Таня, радость моя желанная, ведь вскоре возвернемся.

Меланья Карповна проводила их до калитки и опять заперла ее на железный засов.