Сергей Семенов - Степь ковыльная

Офицеры насторожились, замерли, и даже у Саши сонливость как рукой сняло.

Слышно было, как кто-то осторожно, стараясь не делать шума, отпирал ключом железную калитку. Тихо взвизгнули заржавленные петли, две тени проскользнули в сад, остановились у входа, а затем медленно направились к комендантскому дому.

Одновременно открылась и дверь, выходящая в сад. На пороге показалась тучная, приземистая фигура полковника Лоскутова, державшего в одной руке зажженный фонарь, а в другой — огромного пса на цепочке.

«Вот пса-то мы не предусмотрели… Хорошо, впрочем, и то, что он не во дворе был, а в доме», — подумал Анатолий.

Как только собака переступила через порог, она понюхала воздух, зарычала угрожающе и стала рваться с цепи.

— Уберите немедленно! — раздался негромкий, властный голос Монбрюна. — Старый дурак этот полковник! — добавил он совсем тихо по-французски.

Комендант увел пса в дом, вскоре вышел и направился к ночным гостям. И тотчас же яростным и в то же время испуганным голосом Монбрюн крикнул:

— Что это? Здесь еще кто-то? — И сделал шаг в сторону дерева, из-за которого неосторожно высунул голову Саша.

Впрочем, скрываться дальше офицерам все равно нельзя было: месяц выглянул из-за туч и осветил сад. Позднеев стремительным рывком кинулся к Лоскутову. Тот побагровел от гнева, схватился за шпагу, прохрипел:

— Да как ты смеешь?!

Но, увидев офицерскую форму Позднеева, золотой аксельбант, он сразу обмяк, жирные щеки его обвисли, покрылись мертвенной бледностью, и он бессильно опустился на землю.

Позднеев осмотрелся, что делается вокруг. Гибкий, увертливый, как уж, и, видимо, недюжинно сильный Монбрюн ударил ногой в живот Астахова так сильно, что тот откатился на несколько шагов. Монбрюн молниеносно метнулся к калитке, но ему преградил дорогу Павлов. Тогда виконт, сунув руку в карман, выхватил что-то и швырнул в глаза поручику. Ослепленный, Павлов невольно отступил, шатаясь, в сторону, и Монбрюн выбежал на улицу.

«Беда, беда! — подумал Анатолий. — Горазд бегать. Ну, теперь его не поймать!»

Налево, вблизи калитки, Крауфорд дрался с наступавшими на него Стрельниковым и Денисовым. Мощным боксерским ударом кулака в подбородок он сбил с ног ротмистра. Тот, охнув, свалился без сознания. «Еще мгновение, убежит и этот!» — с отчаянием подумал Анатолий, бросаясь на помощь.

Но Денисов крепко вцепился в плечи Крауфорда и свалил его на землю. Падая, англичанин увлек за собой и подхорунжего. Они перевернулись несколько раз, и вдруг Крауфорд, лежа на животе, внезапно затих. Денисов сидел на его спине, ожидая, что Крауфорд будет еще сопротивляться.

Очнулся, наконец, Астахов.

— Постереги полковника! — коротко приказал ему Позднеев и быстро зашагал к калитке.

— Что с вами? — спросил он Павлова с тревогой.

Тот, непрестанно чихая и вытирая платком слезы, потоком бежавшие из воспаленных глаз, ответил:

— Спасибо… чхи!.. чхи!.. Сейчас… уже лучше… чхи!.. чхи!.. Это он меня нюхательным табаком…

Анатолий выбежал на улицу, держа в руке фонарь полковника.

Месяц вновь нырнул в тучи, и было непроглядно темно. Вблизи слышался сипловатый голос, однотонно бубнящий:

— Ведь я ж тебя только маленько кулаком по виску задел, а ты как сноп свалился. У меня и самого голова кружится, как с похмелья, ничего не разумею: то ли ты разбойник, то ли я? Ежели ты разбойник, в мундир офицерский переодетый, стало быть я — молодец, медалью меня наградят. А ежели ты и есть офицер, а на это оченно сходственно, — стало быть, меня под военно-полевой суд подведут… через строй прогонят, тысячу шомполов дадут…

Позднеев быстро двинулся по направлению голоса и вскоре увидел бледное как мел лицо Монбрюна, лежащего на тротуаре, и широкоплечего капрала, стоящего над ним на коленях.

— Да что ты бубнишь, капрал? — сердито-весело спросил Позднеев.

Матюшин вскочил, вытянул руки по швам.

Анатолий склонился к Монбрюну, обрадованно сказал:

— Дышит! Это ты его кулачищем с ног сбил, а он голову о камень поранил. Взвали-ка его себе на спину и неси в сад комендантский. А я буду дорогу освещать. До смотри не упусти, бегать он горазд.

Когда Позднеев вошел в сад, к нему бросился Денисов, сказал взволнованно:

— Анатолий Михайлович! Крауфорд-то… помер…

— Что? — вскрикнул Позднеев.

Он приблизил фонарь к голове Крауфорда. Лицо англичанина было синевато-бледным, глаза закатились, губы раздвинулись — казалось, что он и сейчас улыбается своей последней, но уже не беспечной, а страшной улыбкой.

…Врачебным вскрытием было установлено, что Крауфорд давно уже страдал тяжелой болезнью сердца, с которой все равно прогнил бы весьма недолго. Напряжение в схватке в саду лишь ускорило ее.

В кармане англичанина были найдены сверток с сотней золотых империалов и заготовленная для подписи Лоскутовым расписка о том, что он получает от Крауфорда деньги на известную ему, Лоскутову, цель с обязательством выполнить в недельный срок секретное поручение.

При обыске, на квартире Монбрюна было обнаружено несколько фунтов порошка, который при соприкосновении с просмоленными канатами давал густой дым, а спустя некоторое время канаты самовозгорались.

Все нравилось Ирине на хуторе Крутькова: и бескрайний ковер степи, словно вышитый цветным разнотравьем, и напоенный запахом трав воздух, и цветничок с душистой резедой, розовыми, белыми вьюнами, и вишневый садочек при хате, и люди — особенно люди! Они относились к Ирине с удивительной сердечностью. Даже сумрачный Тихон Карпович всегда находил для нее ласковое слово. По душе пришлись Ирине и молчаливый, сдержанный Павел, и балагур Сергунька, и Алексей, бывший не столько слугой Анатолия, сколько преданным ему человеком, другом его детства.

Сумерки уже спустились на землю, неся прохладу. Окна горницы были широко раскрыты. На столе шумел тульский самовар, были расставлены закуски, два графинчика вишневой наливки. Веселый дьякон станичной церкви Путилин, огромного роста, лохматый, наполнял всю горницу своим могучим рокочущим басом:

— Опять у меня брань велия воспоследовала с супружницей моей Анфисой Леонидовной. Притесняет она меня жестоко, пить бросить велит и к каждой приглядной казачке ревнует. Ох, тяжелы вериги супружеские! Что есть женщина, други мои? О ней недаром сказано в творении одного из достославных отцов церкви нашей, Иоанна Златоуста: «Аще бо все небо было бумагой, море — чернилами, звезды — бесчисленными перьями, то и тогда невозможно описать всех злоухищрений женского себялюбия, лукавства и вероломства».

Все засмеялись, и даже Тихон Карпович скупо усмехнулся краем рта.