Сергей Семенов - Степь ковыльная

Невестки принесли еду: борщ со свининой, бок бараний, начиненный кашей гречневой, пирог с грибами и вязигой, вареники в сметане, взвар. Наголодавшиеся путники с удовольствием смотрели на все это. Подсаживаясь к столу, Сергунька отпустил туго затянутый пояс, улыбнулся:

— Казак еды не просит, а дадут — не бросит. Дай срок, не сбивай с ног, всего вдосталь отведаем. Так-то, брат ты мой Анастасий, — обратился он к севшему рядом с ним молодому пригожему казачку, на которого заглядывались снохи Маноцкова.

Под конец ужина принесли домашнего пива, и все развеселились.

Сергунька тараторил без умолку:

— Вот хозяин тароватьый! Диво варило пиво, слепой увидал, безногий с ковшом побежал, безрукий то пиво всем в чарки наливал; ты-то пил, а мне не растолковал, про то промолчал, потому-то я и невыпимши остался.

— Да не трещи ты так, Сергунька, прям-таки в ушах у меня от твоей скороговорки звенит, — досадливо сказал «Анастасий». — Ну и непутевый болтун же ты!

— Это я-то болтун? — притворно возмутился тот. — Раз я болтун — значит и врун. А раз врун, так и обманщик. Ежели обманщик, стало быть и плут. А коли плут, так и мошенник. А если мошенник, то и, верное дело, вор… Вот видишь, кои поклепы да изветы на меня занапрасно взводишь… А припомни-ка, Анастасий, нашу встречу в Черкасске, когда мы увольнительные билеты от атамана требовали. Ведь до сей поры на сердце у меня скорбно, что ни словечка в те поры не успел я промолвить, а ты мне все без умолку: «Тыр-тыр-тыр да тыр-тыр-тыр!»

Настя тихонько отшутилась:

— А зато смотрел ты на меня тогда так ласково… Как в поговорке старой: «Очи в очи глядят, очи речи говорят». Тот долгий взгляд дороже многих речей.

— Ты ешь, Сергунька, — отрезая большой кусок баранины, посоветовал Федор. — Невесть что завтра с нами станется.

— Прав ты, Федя, — улыбнулся Сергунька. — Надо с тебя пример брать: каков ты удалец в бою, такой же ты хваткий и на пиру.

Распахнулась порывисто дверь, вбежал караульный казак, доложил Пименову:

— Верховой из Верхне-Чирской. Пропустить, что ль?

Не успел Пименов ответить, как в комнату вошел, едва передвигая ноги, зять Маноцкова, Порфирий Спешнев. Павел и Сергунька служили с ним в одном полку в русско-турецкой войне. Но Спешнев никого не узнал. Ему услужливо подставили табуретку, и он опустился на нее в изнеможении. Кисть левой руки его была обвязана окровавленной тряпицей, а в правой он держал нагайку, забыв о ней. Уставясь неподвижным взглядом на Маноцкова, точно в комнате не было народа, начал сбивчиво рассказывать:

— Все рухнуло!.. Прошлой ночью царевы полки захватили Есауловскую… Никто не помышлял, что так рано начнут наступление, — к первому марта ждали их. Большие подкрепления должны были подойти к нам в эти дни, не менее трех тысяч. Главное — казаки, но и из крестьянских слобод тоже немало. Буран помешал, видно. А дозоров вокруг станицы не выставили. Не думали, не гадали, что в такую непогодь нагрянут… А еще, признаться, перепились многие — масленицу провожали…

— Эх, вояки! — жестко сказал Маноцков, сердито блеснув глазами. — Кричали, что Иловайский в карты Дон проиграл, а сами пропили, прогуляли казачью волю!

Пальцы Порфирия разжались, выронили нагайку. С трудом поднял он руку к лицу, будто защиты искал.

— Не осуждай так, Игнатий Степанович. Многие из наших пали в смертном бою… Других в кандалы закуют, и жестокая кара, а то и гибель их ждет… Я тоже бился, двух мартыновцев зарубил, поранило вот меня, — приподнял он перевязанную руку. — Держались мы до утра на окраине станицы. Да что толку? Опросили раненого мартыновца — сказал он нам: дескать, тысяч шесть, а то и семь брошены на нас. И что пушек у них куда больше, чем у нас…

Маноцков вздохнул тяжко:

— А все ж, ежели бы не пьянствовали, масленую справляя, да хотя б дозоры вокруг держали, могли бы отбиваться, пока помощь не подоспела. Да что толковать? После драки кулаками не машут. А как комиссия ваша, на станичном кругу выбранная? И что с есаулом Рубцовым сталось?

— Про комиссию ничего мне не ведомо, — устало проговорил Порфирий. — А про Рубцова слух был, будто храбро бился он на майдане с малой горсткой казаков, а потом заарканили его мартыновцы, в полон взяли.

Порфирий умолк, покачнулся на табурете.

Маноцков взглянул на него с жалостью, но все же спросил о дочери:

— А Евдокия как?

Зять с трудом разжал слипающиеся веки.

— Плачет… тоскует… сбирается к вам выехать.

— А что сам мыслишь-то?.. Видно, повиниться властям надобно: покаянную голову и меч не сечет!

Порфирий стряхнул с себя усталость, выпрямился, ответил тихо, но твердо:

— Не в чем каяться! За правду стоял. От правды той николи не отступлюсь… На север подаваться надобно. На реках Хопре да Медведице «дюжих» мало. Уже были от верховых станиц, к нам гонцы, там тоже котел кипит. Еще поборемся! А ежели неудача постигнет, в леса дремучие по тем рекам уйдем иль в хуторишке каком скроемся, переждем — беднота нас не выдаст.

— Мечтания пустые, бред несусветный! — рассердился старик. — Ты хотя бы о том подумал: ведь до севера Дона сколь верстов будет… Меряла старуха клюкой, да махнула рукой… — Но, взглянув опасливо на грозно нахмурившегося Пименова, добавил: — Ну, ин пусть по-твоему будет. По крайности, хоть не один отправишься в путь далекий… — И, обняв за плечи Порфирия, повел его в горницу.

Когда они вышли, Пименов, обведя всех строгим взором, спросил:

— Что будем делать, казаки? Давайте думу думать, совет сообща держать, умом-разумом раскидывать.

— А что ж тут думать-то? — горячо вырвалось у Павла. — Правду гутарил Порфирий: на север пробиваться надобно, а там видно будет, что и как. Весна покажет, много ли станиц поднимается. На севере-то и от крестьян воронежских да саратовских близехонько. Неужто ж они на печи спать будут, не поддержат нас?

— Мужик хоть и сер, да ум у него не черт съел, — поддержал Сергунька. — А ежели здесь останемся, не избежать нам кандалов да плетей, Сибири да мук лютых.

Откликнулся и Федор густым басом:

— Коли в поле встал, так бей наповал. Пока держится сабля в руке, будем разить заклятых ворогов наших.

— Спору нет, горстка нас малая, — рассудительно промолвил Водопьянов, — но и пальцев-то на руках маловато. А сожми в кулак — сила получится.

Казаки загомонили:

— Да что там толковать! Все ясно! На север идти, на север!

Наутро повернули к северу круто. Дни утомительных переходов сменялись опасными ночевками: мартыновцы, как голодные волки, рыскали по станицам.

Отряд Пименова пополнялся новыми беглецами. Рассказывали они, какую беспощадную расправу учиняют «дюжие» над мятежными: избивают плетьми, увечат, колодки на шеи надевают и в Черкасск гонят на суд, голодных, полуодетых, истерзанных.