Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

Протерев глаза, зодчий жадно всматривался в город. Ему хотелось разглядеть все: и улицы, и крыши домов, и базарные ряды, и караван-сараи. Но все поглотила тьма. Лишь где-то вдалеке мерцали редкие огоньки. А луна, точно огромное медное блюдо, отбрасывала вокруг себя слепящее глаза сияние, ярко освещая лишь ряд минаретов Мусалло, Гаухаршодбегим, медресе Мирзо. В ее холодных лучах золотом отливала изразцовая облицовка зданий. Сойдя с моста, зодчий направился в ту сторону. В руках у него был посох, рубаха на груди распахнута, ночной ветер, вздымая клубы пыли, швырял ее целыми пригоршнями ему в лицо, но он ничего не замечал и все шел, шел к медресе. Миновав гробницу Мири-шахид, он приближался к крепости. Какой-то случайный прохожий с опаской оглянулся на торопливо шагающего старика. И даже бездомные собаки — хозяева улиц в этот поздний час — и те на миг умолкали, а затем снова заливались лаем. Заметив старца с непокрытой головой, в кавушах на босу ногу, удивился и стражник на крепостной стене: должно быть, юродивый или сумасшедший, подумалось ему. А зодчий, ничего и никого не замечая, все шагал вперед, но, поравнявшись с минаретами, уходящими своими изящными вершинами в небо, остановился. Он прислонился к колонне, обхватил ее руками, — казалось, он хочет вырвать ее из земли, на которой она прочно стояла. Издали он похож был на огромную летучую мышь, распластавшуюся на стене. Редкие в этот час прохожие принимали старика зодчего за несчастного юродивого Меджнуна-девану, известного всему Герату. Целые дни бродил он по Кандахарскому базару. Но Меджнун-девана сейчас находился в крытом проходе у главного входа в мечеть Мусалло. Он не спал. И, увидав человека, прильнувшего к колонне медресе, он высунул голову и с ребяческим любопытством стал разглядывать эту несуразную фигуру. Неужто в их краях появился еще другой юродивый, недоумевал он. Наконец с обычным своим хихиканьем он медленно подобрался к зодчему и что-то насмешливо выкрикнул. Зодчий узнал юродивого и, резко повернувшись, зашагал к Мусалло.

Подойдя к медресе Гаухаршодбегим, он взглянул на башни, стоявшие по бокам портала, при лунном свете их изразцовая облицовка отливала не золотом, а лазурью. Ускорив шаг, он направился к медресе, которое еще так недавно строил сам. Не доходя нескольких шагов, он остановился. Он не отрывал глаз от ворот медресе, от порталов, арок, прекрасной резьбы и облицовки.

Подойдя еще ближе, он полой бешмета обтер изразцовые плитки у косяка ворот. И ему чудилось, будто теперь они, излучающие сияние, засверкали еще ярче, выйдя из-под слоя пыли. Он оглядел медресе сверху донизу и прижался лицом к стене. Меджнун-девана, хихикая, следовал за нам по пятам. Глядя на человека, приникшего к стене нового медресе, удивлялись и прохожие. А Меджнун-девана указывал на него пальцем и радостно хохотал. Погруженный в свои думы, зодчий по-прежнему ничего не замечал. Уснувший было привратник, высокий крупный человек, в прошлом нукер, почуяв присутствие посторонних, поднялся и забил в свою колотушку. Но, услыхав знакомое хихиканье Меджнуна-деваны, подошел поближе и увидел какого-то старика, который дрожащими руками гладил стены медресе, приникая к ним головой, всем лицом.

Но тут привратник узнал Наджмеддина Бухари и от удивления не мог вымолвить ни слова. «Бедняга, — подумал он, — видать, после казни сына он тронулся умом».

— Здравствуйте, уважаемый зодчий, — наконец тихо произнес привратник, — вы же не одеты, как бы вы не простудились.

Зодчий мельком взглянул на говорящего, но от стены не отошел.

— Здравствуйте, — ответил он немного погодя.

— Уважаемый господин зодчий, я говорю, не простудились бы вы.

— Нет, не беспокойтесь.

— Здесь рядом моя каморка, в кумгане горячий чай, пожалуйста, зайдите согреться.

— Нет, дорогой, благодарю вас. Чай я уже пил.

— Я ведь говорил, что это юродивый! — закричал Меджнун-девана, хлопая себя по коленям и громко хихикая.

Привратник отошел в сторону и молча остановился там. Конечно, думал он, бедный зодчий тронулся умом. А Меджнун-девана подошел к зодчему и стал с ним рядом. Зодчий переходил от здания к зданию, внимательно, точно видел впервые, разглядывал своды и арки. Потом вернулся на прежнее место и снова приник к стене. А через минуту раздался его голос:.

— Привратник, вы здесь?

— Здесь, господин зодчий, — ответил привратник, поспешно подойдя к нему.

— Вы приглядываете за этим медресе?

— Да, я!

— Последите, чтобы резьба не покрывалась пылью, пусть ученики протирают все вокруг.

— Будет исполнено, зодчий!

— Обещайте выполнить эту мою просьбу. Меня не будет здесь…

— Обещаю…

— Я верю вам, да благословит вас аллах. Прощайте!..

— Прощайте, уважаемый господин зодчий. Да благословит аллах и вас тоже!

Зодчий медленно побрел к дому. Меджнун-девана молча шел следом за ним до самой калитки, и, когда зодчий скрылся во дворе, юродивый так же медленно вернулся к Мусалло. Он не мог прийти в себя от удивления. Он-то считал, что он единственный в этом мире юродивый. Неужто появился еще один? Ведь на свете был лишь один Искандер, лишь один Тимур. Знал он также, что был один лишь Дарий, один бог, и он — единственный Меджнун-девана! А теперь оказывается, их двое… Как же так?

На следующий день он обошел все ряды Кандахарского базара, но вчерашнего юродивого нигде не обнаружил…

Наконец на рассвете к дому зодчего Наджмеддина Бухари подкатили три арбы. Арбы были новые, оси щедро смазаны маслом, и по тому, как погромыхивали они по мощеным улицам, нетрудно было догадаться, что арбы тщательно и аккуратно подготовлены для дальнего пути. Две из них открытые, предназначенные для груза, одна с навесом, для седоков. Арбакешей был тот самый широкоплечий малый средних лет, которому посулили такие деньги, что он мог купить на них еще три арбы. Однако, услыхав предложенную ему сумму, он только усмехнулся в ответ. Хотя он и вышел в путь вместе с большим караваном, они по желанию могли в любую минуту изменить маршрут, устроить привал, либо отстать, либо вообще отделиться. На третью открытую арбу погрузили поклажу, одежду и утварь. Однако две трети заняло имущество самого зодчего; книги, измерительные приборы, лопата, кетмени, другими словами, верные орудия его труда. В первую крытую арбу сел зодчий с семьей, на второй и на третьей вместе с поклажей должны были разместиться Зульфикар, Заврак и Гаввас.

Бадия снова оделась юношей: нацепила те же сапоги брата, но за голенище она засунула теперь уж не один, а два небольших кинжала. На голову поверх косынки намотала чалму. Бадия до мелочей продумала все — необходимо любой ценой уберечься и уберечь родителей и друзей «от неожиданных бед и напастей». Девушка заранее припасла лекарства, яды, снотворные средства, даже мази от укусов ядовитых змей и те не забыла прихватить с собой. То обстоятельство, что Бадия снова нарядилась юношей, беспокоило равно и Зульфикара и Заврака. Им все время чудилось, будто драма, что разыгралась на празднестве, может снова повториться, и они даже припомнили старинную поговорку: «Собралась девица на охоту, а беда собралась за ней». Лишь бы опять не повторился этот ужас. Как только мургабский арбакеш занялся погрузкой, Бадия тайком вручила Зульфикару скатерку, куда она завернула две сабли в ножнах — одну для самого Зульфикара и вторую для Заврака. А Гаввасу она приготовила топор и нож. Зульфикар и Заврак без слов подчинились всем ее распоряжениям. Увидев Бадию в наряде юноши, соседи ничуть не удивились, — они уже привыкли к ее причудам, да и связываться с ней не желали. Бадию трудно было переспорить, и уже совсем немыслимо было посмеяться над ней или, не дай бог, поддразнить. Хоть и добра, хоть и щедра и приветлива, хоть и готова прийти на помощь в любую минуту, а тем более в беде, но уж если вывести ее из терпения, она, чего доброго, разгневается, и тогда только держись — это-то хорошо знали все ее близкие и соседи, и никто не рискнул бы понапрасну обидеть ее хмурым взглядом.