Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий

— Нет. Этот господин — зодчий.

Больше Гаввас не добавил ни слова. Хозяин же, и впрямь ничего не поняв, отправился, покачивая головой, по своим делам.

Зодчий, старавшийся держаться бодро после халачского бурана, на самом деле чувствовал себя утомленным и, войдя в предоставленную его семье комнату, тут же лег в постель. Одна лишь Бадия недоверчиво нахмурилась, узнав о внезапной перемене, и на всякий случай положила поближе к себе исфаганскую саблю брата, завернутую в тряпку. Подвесив к поясу еще и кинжал, она незаметно передала Зульфикару его оружие — еще одну саблю. И хотя тот удивился, но не посмел перечить мудрой Бадие.

Убийство бандита в ущелье, еще тогда, на празднике весны у горы Кухисиёх, трагедия в песках у колодца в степи Калиф… все это вселило в душу зодчего страх и тревогу. «Что, собственно, происходит?»— мучительно думал он. После казни Низамеддина слишком много убийств, смертей. Неужели Бадия мстит за брата? И как видно, не испытывает ни мук, ни угрызений совести. Для нее все это есть обычный ход жизни, со всеми ее неизбежными жестокостями, а вот для зодчего, всю свою жизнь посвятившего книгам, творчеству, это казалось тяжким испытанием. Не взяться ли сейчас за чтение «Аубобуль альбоб» [32] «Аубобуль альбоб» — «Суть души». Мухаммада Авфи? — слава аллаху, книга сохранилась в сундуке, не унесенном бураном. Или вникнуть в «Мукаддиматуль адаб» [33] «Мукаддиматуль адаб» — «Предисловие к нравственности». Махмуда Замахшари, или заняться «Мутасмуш шуаро» [34] «Мутасмуш шуаро» — «Руководство для поэтов». Абу Али ибн-Сины? Он всей душой любил эти книги, но сейчас ему ничего не хотелось, он даже не мог заснуть в этой просторной и чистой комнате, а лишь ненадолго забывался и бредил. Масума-бека поначалу не беспокоилась, приписывая состояние мужа усталости и пережитому бурану, но Бадия сидела расстроенная и вздрагивала всякий раз, когда до нее долетало сонное бормотание отца: «Нет, нет, я не убивал…» До самого рассвета она не сомкнула глаз.

Еще до зари зодчий проснулся и вышел за ворота караван-сарая. Вокруг расстилалась степь без конца и без края. Он посмотрел на бледный серп луны, висевший над холмами. На миг ему почудилось, будто серп этот опустился прямо на холм. Впервые в жизни он наблюдал такое необычное явление. Он умилился и растерялся одновременно — вдруг вспомнилась луна над куполом Джаме-мечети. Но та луна отливала серебром, а эта бледно-золотистая. Зодчий простер руки к небу и начал читать молитву. Он просил всевышнего ниспослать людям добро и счастье. И сразу на душе стало светлее, стало спокойнее. Весь мир, казалось, помолодел, возродился вновь к жизни, природа пробуждала в старом сердце боль и радость. И снова на востоке он увидел купол. Холмы теперь принимали очертания стен, арок и порталов того здания, которое привиделось ему во время бурана в песках. И самое удивительное было то, что своими очертаниями оно напоминало набросок, запечатленный им в тетради. Долго стоял в одиночестве зодчий. Утренний ветерок развевал полы его халата, ласково касался щек и лба.

Он вернулся в караван-сарай и до самого завтрака продремал сидя, только время от времени пугливо вздрагивал, и, непонятно почему, вспомнились ему слова Аристотеля: «Не зная целей и мыслей враждующих сторон, не вмешивайся в их дела. Нет в мире ничего труднее, чем примирение враждующих родственников и охваченных взаимной завистью соседей».

Если ты делаешь добро, а получаешь взамен обиды и огорчения, не считай, что труд твой не оценен. Он останется. А слова Аристотеля все мелькали и мелькали у него в голове. Нет, он, старый зодчий Наджмеддин, не жалуется, он не жалеет о прошедшей жизни. Хоть он и терпел обиды и огорчения, но зато творил добро, он созидал…

До самого Мавераннахра зодчий чувствовал себя хорошо, держался бодро, а теперь вроде бы занемог, его преследовали видения. Встревоженная Бадия сообщила об этом Зульфикару. Заметил это и Гаввас Мухаммад. Еще совсем недавно, когда Наджмеддин Бухари покидал Герат и человек, присланный Байсункуром-мирзой, передал ему, что, мол, до самой границы Хорасана и Мавераннахра их будут охранять охотники, зодчий подумал: «От кого охранять?» Но вот пройден тяжкий путь, в пустыне Калиф, у колодца, убиты два подозрительных человека. Теперь зодчий понимал, что опасность следует за ними по пятам. «Но я ведь не сарбаз, не полководец, оружие мое не сабля, а мастерок, я строю, а не разрушаю, почему же вокруг меня затеяли всю эту нелепую возню? Значит Байсункур-мирза знал, что по нашему следу пущены убийцы, и решил послать охрану? А для чего нужно было посылать убийц?» Наверно, царевичу Ибрагиму Султану взбрело в голову, что прославленный зодчий, покинув пределы Хорасана, может кое-что порассказать людям. Да и не по душе царевичу, чтобы в другом городе, а не в Герате воздвиғалн величественные здания, чего доброго, даже лучше и красивее, чем в самом Герате. Так не проще ли было покончить с ним, с этим непокорным зодчим, распространив слух, что-де в пути их ограбили и убили разбойники? И поручено было это Караилану — непревзойденному мастеру тайных убийств, человеку, который ухитрялся сеять вражду между царевичами. Что стоило Караилану совершить еще одно грязное дело? Но Байсункур-мирза, проведав об этих намерениях брата, послал своих людей охранять зодчего. Караилана покарала сана судьба. Теперь тело его покоилось в безлюдной пустыне среди песчаных холмов….

Прошел месяц, а от Караилана все не было вестей. Теперь призадумался не только Мухаммад Аргун, но и сам Ибрагим Султан. Мухаммад Аргул был уверен в том, что Караилан бежал за рубеж, и решил послать своих людей по его следу, чтобы выяснить все на месте. Если возникнет необходимость, сказал он, пусть едут в Самарканд и в Бухару. Мухаммад Аргун подозревал, что Караилан скрылся в Пенджикенте или даже в Дэш-тикипчаке у Барака Углона. Люди Мухаммада Аргуна нашли в песках недалеко от Халача двух павших коней и по седлам и уздечкам установили, что это кони Караилана. Поэтому они бросили поиски, вернулись в Герат и доложили царевичу о своем открытии. А тут до Герата от жителей Карки дошла весть о сильном буране, разыгравшемся в барханах, о том, что смерч нанес неисчислимый урон чабанам и стадам, что погибло множество народу. Мухаммад Аргун и царевич решили, что Караилан тоже погиб во время бурана.

Великое счастье, когда рождение твое приносит радость, а смерть — горе. Так уж заведено, смерти не из-бежать, но если тебя предают земле с почестями, стало быть, ты достойно окончил жизненный свой путь, стало быть, ты делал добро людям и люди о тебе горюют. Никто не горевал о Караилане, никто не пролил слезы над его могилой. Да никто и не знал, какого он рода и племени, есть ли у него родные и близкие, те, кого могла бы огорчить его гибель. Напротив, прослышав об исчезновении Караилана, люди радовались про себя, и даже среди приближенных государя не нашлось человека, что помянул бы его добрым словом. Позднее прошел слух, будто около одного из колодцев Калифа были обнаружены трупы двух убитых. Вихрь унес тонкий слой песка, обнажив неглубокие могилы, и степные стервятники терзали их тела. Весть об этом дошла и до караван-сарая, где остановился зодчий с семьей. Наджмеддин Бухари с ужасом взглянул на Бадию и Зульфикара, но не промолвил ни слова. А тут, как на грех, в караван-сарае неожиданно появился мрачный малый в красном чапане и туго повязанном на лбу голубом платке. Сердце Бадии замерло. Человек этот как две капли воды был похож на того, кого она видела еще там, на празднике весны у подножия Кухисиёха. Ни с кем он не разговаривал и лишь пристально поглядывал на Бадию. Масума-бека, с которой дочь поделилась своими страхами, передала ее слова мужу, и зодчий, столкнувшись с незнакомцем во дворе караван-сарая, замер от дурного предчувствия. Все, что произошло с ними в последнее время — смерть сына, странствия по пустыне, преследования, — все эти ужасы совсем подкосили его. Наджмеддин Бухари занемог. Он плохо спал ночами, бредил, все ему мерещилось, будто вокруг него бродят какие-то люди и злые духи. Как-то ночью, выйдя во двор караван-сарая, он увидел рогатое лохматое чудовище с горящими глазами, которое подкарауливало его. С криком ужаса ворвался он в комнату и повалился на ковер. Жена, дочь и ученики сбежались на его крик и напоили больного холодной водой. Не в силах говорить, он лишь показывал на дверь, и в глазах его застыл страх. Схватив кинжал, Бадия выскочила во двор. Зульфикар бросился за нею следом. Во дворе караван-сарая стояла мертвая тишина. Зульфикар прошел вдоль заборов, заглянул во все уголки — ни души. Две пестрые собаки, спавшие у калитки, проснулись и лениво забрехали.