Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей

На берегу, насколько позволял разглядеть тусклый утренний свет, не было ни души — ни женщины, ни мужчины, ни мальчика, ни собаки.

« Думай ! — прокричала птица над головой. — Думай !»

Время никогда и не думает останавливаться, какой бы странной и непривычной ни была ситуация; потихоньку шло оно и для Альмы в заливе Матавай. И медленно, то и дело спотыкаясь, она начала осмысливать окружавший ее новый мир.

Совсем как в детстве, когда в ней впервые проснулась способность к познанию, Альма начала с того, что изучила свой дом. Это не отняло у нее много времени, так как ее крошечная таитянская фаре была не чета «Белым акрам». По правде говоря, там нечего было изучать, кроме одной-единственной комнаты, хлипкой двери, трех окон без стекол, мебели из грубых досок и тростниковой крыши, кишевшей ящерицами. В первое утро Альма тщательно осмотрела жилище, выискивая какие-либо признаки присутствия Амброуза, какой-нибудь его след, но ничего подобного не нашла. Она стала искать эти следы еще до того, как отправилась на поиски своего собственного потерянного багажа (те оказались бесплодными). Но ничего не обнаружила. А что она надеялась найти? Адресованное ей послание на стене? Стопку рисунков? Может, связку писем или дневник, проливавший бы свет хоть на что-нибудь, а не содержащий одни лишь загадочные мистические терзания? От Амброуза здесь ничего не осталось. В разочаровании женщина раздобыла метлу и счистила паутину со стен. Посыпала пол новой сухой травой вместо старой сухой. Взбила тюфяк — и смирилась с тем, что это ее новый дом. По совету преподобного Уэллса Альма также смирилась с досадной реальностью, заключавшейся в том, что ее вещи или вернутся к ней рано или поздно, или нет, и поделать с этим ничего нельзя, абсолютно ничегошеньки. Она мрачно успокоила себя тем, что ей теперь, по крайней мере, не придется распаковывать коробки.

И вот в своем единственном платье Альма продолжила изучать окружающую обстановку.

За домом стояла открытая печь, называвшаяся химаа ; на ней Альма научилась кипятить воду и готовить скудный набор блюд. Сестра Ману показала ей, что можно сделать из местных фруктов и овощей. Альма сомневалась, что в результате ее трудов получится хоть что-нибудь съедобное, но не унывала и гордилась хотя бы тем, что может сама себя накормить. (Она стала автотрофом, с горькой улыбкой подумала она; как гордилась бы ей Ретта Сноу!) Тут же, за хижиной, было жалкое подобие садика, но с ним мало что можно было сделать: Амброуз построил свое жилище на раскаленном песке, поэтому даже пытаться что-то вырастить здесь было бесполезно. Никак было не справиться и с ящерицами, всю ночь шнырявшими под потолком. Зато ящерицы помогали бороться с москитами, так что Альма старалась не обращать на них внимания. Она знала, что безобидные ящерки не причинят ей вреда, хоть ей и не хотелось бы, чтобы они ползали по ней по ночам, но некоторые вещи в жизни так и остаются мечтами. Оставалось лишь порадоваться, что это ящерицы, а не змеи. Змеи на Таити, к счастью, не водились.

Однако здесь водились крабы; впрочем, Альма вскоре научилась не обращать внимания на этих тварей всевозможных размеров, семенивших по берегу меж ее ног. Они тоже не желали ей вреда. Стоило им заметить ее, как они в панике убегали в противоположном направлении, отчаянно клацая клешнями. Альма стала ходить босиком, как только поняла, что так намного безопаснее. На Таити было слишком жарко, влажно и скользко, чтобы ходить в обуви. Кроме того, сама обстановка располагала к прогулкам босиком — растения с шипами на острове не росли, а большинство тропинок были из гладкого камня или песка.

Альма изучила береговой ландшафт и его отличительные черты, запомнила приблизительный распорядок приливов и отливов. Она не очень хорошо плавала (плавать она научилась в детстве, в реке Скулкилл, но Тихий океан по сравнению с рекой Скулкилл был то же самое, что ее хижина по сравнению с «Белыми акрами»), но каждую неделю заставляла себя заходить все глубже и глубже в медленные, темные воды залива Матавай. К счастью, из-за рифа вода в заливе была относительно спокойной.

Она приучилась купаться по утрам в реке вместе с другими женщинами из поселка — все они были такими же крепко сложенными и сильными, как и сама Альма. Таитяне обожали чистоту и каждый день мыли волосы и тело пенистым соком имбиря, росшего вдоль берега. Альма, не привыкшая купаться каждый день, вскоре начала удивляться, почему всю жизнь так не делала. Научилась она и не обращать внимания на стайки мальчишек, стоявших на берегу и смеявшихся над женщинами и их наготой. Поделать с этим ничего было нельзя: на Таити от детей было не скрыться ни днем, ни ночью. Да и таитянок их насмешки не волновали. Гораздо больше их заботило состояние волос Альмы, грубых, как проволока; они хлопотали над ними с печалью и беспокойством. У всех таитянок были очень красивые волосы, ниспадавшие на спину гладким черным водопадом, и они от души жалели Альму за то, что ей не досталось таких же великолепных волос. Она и сама себя ужасно жалела. Одной из первых фраз, которую Альма выучила по-таитянски, было извинение за то, что у нее такие волосы. Интересно, было ли в мире такое место, где ее волосы не сочли бы за несчастье? Пожалуй, нет.

Альма старалась запоминать как можно больше таитянских слов и училась у всех, кто с ней заговаривал. Местные относились к ней по-доброму и были рады помочь; ее попытки изъясняться на их языке они воспринимали как игру. Альма начала со слов, обозначавших все то, что можно было увидеть в заливе Матавай: деревья, ящериц, рыб, небо и прелестных маленьких голубей, ууайро (это слово звучало в точности как их нежное воркование). Затем, как только смогла, перешла к изучению грамматики. Жители поселка знали английский кто лучше, кто хуже; были те, кто говорил довольно бегло, другие же просто догадывались, о чем речь, Альма была твердо намерена при каждой возможности вести разговор на таитянском.

Однако она обнаружила, что таитянский — язык непростой. На слух он казался ей больше похожим на птичье пение, чем речь, и Альма чувствовала, что ей не хватает музыкальности, чтобы овладеть им. Кроме того, таитянский казался Альме ненадежным языком. В нем отсутствовали непреложные нормы и твердые правила, существовавшие в латыни или греческом. Особенно любили жители залива Матавай озорничать со словами: они меняли их как будто каждый день. Иногда подмешивали к своему таитянскому кое-что из английского и французского, придумывая новые слова, к примеру оли мани (что означало «старик»). (И даже смысл этого слова был неустойчив — один пожилой таитянин однажды сказал о своей жене при Альме: оли мани хой , то есть «она тоже старик».) Таитяне любили сложные каламбуры, которые Альма никогда бы не смогла понять, ведь дед ее деда не родился на этой земле. А еще жители залива Матавай и туземцы в Папеэте говорили по-разному, хотя их разделяло всего семь миль; а у таитянцев из Таравао или Теахупо тоже был свой язык. На разных концах острова одна и та же фраза могла иметь разный смысл и сегодня значить одно, а завтра — другое.