Н. Северин - Царский приказ

Чтобы избавиться от него, Максимов поспешно вышел из церкви и сам не понимая каким образом, очутился на Исаакиевской площади у дома Клокенберга. Это вышло так неожиданно, что он даже вздрогнул от изумления, когда, подняв глаза, увидал знакомую вывеску и крыльцо, с которого сходили какие-то господа, весело разговаривая между собою. Заказчики, без сомнения. Работа опять закипела в мастерской; сквозь зеленоватые стекла окок видно было много подмастерьев, сидевших на длинных столах, поджав под себя ноги, и торопившихся окончить работу засветло. Раздался ворчливый голос хозяина.

Максимов обогнул дом и остановился в переулке у забора, отделявшего от улицы клокенберговский двор с огородом. На этот двор выходил мезонин, где он жил. И долго простоял бы тут молодой человек, глядя на эти окна и чего-то ожидая, если бы калитка, выходившая в переулок, не скрипнула у самого его уха и в ней не появилось глупо ухмылявшееся лицо одного из учеников мастера Клокенберга. Не успел Максимов опомниться, как его радостно и громко приветствовали:

— Здравствуйте, Илья Иванович!

— Здравствуй, вот тебе на орехи, — в смущении пробормотал Максимов, роясь в кармане камзола и подавая мальчику мелкую монету.

— Спасибо вам, барин, дай вам Бог здоровья! А у нас все про вас вспоминают. Длинный Фриц приехал, барышню замуж за него хотят отдавать, да она не хочет. Анисья Богдановна говорит: «Силком второй раз не обвенчают», — отрапортовал мальчишка одним духом, целуя руку Максимова, и затем, откинув назад голову со взъерошенными кудрями, выбивавшимися из-под ремешка, которым они были охвачены, прибавил, весело глядя в глаза бывшему хозяйскому жильцу: — А уж изморилась же по вас Катерина Францевна! Помрет, должно, скоро!

— Что ты врешь?

— Я-то? Я не вру, вот те крест! Намедни еще Федорка с Иваном говорили: «Не о женихах ей думать, а о могиле». Ну что же, русская она теперь.

— Как это русская?

— Ну, значит, поп ее в нашу веру перекрестил.

«Так вот почему она в русской церкви молилась!» — подумал Максимов.

Между тем мальчишка продолжал:

— А хозяин говорит…

Но что хозяин говорит, Максимов уже слышать не захотел. Он повернулся к мальчику спиной и поспешно отошел прочь от забора, однако вместо того, чтобы идти домой, направился в ту улицу, где жил подьячий, которому он поручил свое дело.

«Надо всю эту канитель скорее кончить, развестись, да и баста. К черту и немца, и немку, и Петербург, и службу в нем! Скорее на родину, в деревню к отцу, к своим — там все забудется, а здесь от воспоминаний никуда не уйдешь».

Жизнь его совсем выбита из колеи этой глупой историей; все к нему изменились, и сам он стал не тот, что был прежде. Ему теперь уже и участие Батмановой в тягость, а чтобы не встретиться с князем Лабининым, он готов весь город обойти. И ничто его не тешит, даже надежда на свободу. Слишком исстрадался он, сил у него нет в счастье верить. Надо скорее развестись. Подьячего он застал дома, и они тотчас принялись за дело. Максимов подробно передал ему слышанное от графини Батмановой и от князя Лабинина, прибавил к этому, что отец хочет женить его на богатой соседке и ничего не пожалеет на развод. Из условленной суммы за ведение дела Максимов обещал дать половину, когда прошение будет подано государю.

«Возьму взаймы у Авдотьи Алексеевны», — решил он про себя.

Лицо его слушателя прояснилось.

— Прекрасно-с! Нам остается, значит, заручиться согласием той особы…

— Какой особы? — воскликнул Максимов.

— Да той самой, с которой вы обвенчаны.

— Она противиться не станет.

— Отлично! Пусть даст в этом письменное удостоверение, мы приложим его к прошению…

— А без этого нельзя?

— Пожалуй, можно, да ни к чему не поведет: все равно прикажут сделать ей допрос…

— Тогда увидим, а теперь я подам свое прошение без всяких заявлений с ее стороны. Меня могут приказать развести и без ее согласия, — с раздражением прервал его Максимов.

Подьячий уперся было на своем мнении, но молодой человек заявил ему, то обратится к другому поверенному, если он не перестанет об этом говорить, и он обещал приготовить прошение к завтрашнему дню.

— А через кого же надеетесь вы доставить вашу просьбу государю императору? — спросил подьячий.

— Уж это мое дело, — ответил Максимов с такой самоуверенностью, что он почувствовал невольно уважение к своему клиенту и решил про себя, что деньги за ним не пропадут.

Дело двинулось с изумительной быстротой. Не прошло и недели, как Максимова пригласили явиться к обер-прокурору Синода, который, сняв с него показание, сообщил ему о желании государя дать ему удовлетворение. Не успел Максимов опомниться от этого известия, как его потребовали к архиерею, последний подтвердил то же самое.

Снова заговорили в Синоде про дело Максимова, но теперь уже в другом тоне, начальство любезно заговаривало с ним, сослуживцы поздравляли его. Однако вскоре стало известно, что между митрополитом и членами Синода возникли разногласия по делу о расторжении брака, и оно снова затормозилось.

Подьячий настойчивее прежнего продолжал намекать на необходимость войти в соглашение с другой стороной, чтобы заручиться от нее согласием на развод, но Максимов продолжал отказываться от свидания со своей названой супругой.

Так прошел апрель.

С наступлением весны душевное настроение молодого человека не прояснилось и его унылый вид приводил Батманову в досаду.

— А и капризен же ты, голубчик!.. Ничем тебе не угодишь, — заметила она однажды Максимову, удивляясь, что он мало радуется хорошим вестям, которые она ему сообщала. — Другой на твоем месте козлом бы запрыгал от радости, что из-за него Синод с митрополитом грызется, а ты все повеся нос в меланхолии ходишь.

Он спешил возразить, что она ошибается, что он счастлив и доволен, но в глубине души не мог не сознаться, что графиня права, и с досадой спрашивал себя: что ему собственно нужно? Но ответа на вопрос не находилось, и безотчетная тоска не переставала грызть ему сердце.

Право же, то, что происходило с ним, можно было приписать колдовству. Куда делись его беспечная веселость, его способность радоваться всяким пустякам: новому платью, смешному рассказу, улыбке хорошенькой женщины? Ничто его теперь не забавляло. Разговаривая с ним, обер-прокурор, архиереи и сам митрополит, видя его угрюмое лицо и слушая его резкие, определенные ответы на все их вопросы и предложения, решили, что они имеют дело с опасным мизантропом, которого ни на какие уступки нельзя будет склонить.

А между тем во мнении государя относительно максимовского дела произошла перемена. Благодаря чьим-то указаниям государь заинтересовался дочерью Клокенберга и, не переставая принимать участие в положении Максимова, выразил желание, чтобы это дело было окончено к обоюдному удовольствию супругов.