Н. Северин - Тайный брак

— А ты, птичка, очень-то не радуйся! Ничего нового не произошло, и как стояло ваше дело с весны, так и до сих пор стоит. Мудреное ваше дело, вскорости его не оборудуешь, и много вам придется еще вытерпеть, прежде чем родители вас благословят. А потому я и говорю: молиться надо, чтобы Господь вас подкрепил претерпеть до конца; все в его святой воле!

— Я не увижу его сегодня? — спросила Людмила.

— Увидишь, птичка, увидишь: он придет ко мне во время вечерни. Я ему от дома не отказывала, — прибавила старуха с усмешкой. — А теперь ступай одеваться, сейчас к обедне ударят, а у тебя и куафюра еще не сделана. И вот тебе мой подарочек, — прибавила она, вынимая из бархатной розовой коробочки бриллиантовое колье и подавая его своей любимице.

— Бабинька, это уж слишком, я не стою! — воскликнула девушка.

— Это тебе в приданое, — заявила старая княгиня.

Людмила кинулась обнимать ее.

— Так вы думаете?.. Вы, значит, уверены? Мы можем надеяться? Они согласятся? — проговорила она прерывающимся от радостного волнения голосом.

— Молись Богу, птичка! Не хотела я тебе до поры до времени говорить, да уж, так и быть, нельзя тебя ради праздника не обрадовать: его вчера опять во дворец требовали.

— Опять? Да неужто?

— Да. Рисунок его царице понравился, и она другой ему заказала. Расспрашивала про его родных, про состояние, дивилась, что он при скудных средствах изрядное воспитание получил, великому князю Александру Павловичу в пример его ставила, спрашивала, не желает ли за границей побывать. Ну иди теперь, ничего больше я тебе не скажу, иди! — повторила княгиня так настойчиво, что внучка опрометью выбежала из комнаты, в восторге забыв про драгоценное колье.

Пред светлым лучом надежды, сверкнувшим в ее душе от сообщенного известия, все бриллианты в мире должны были померкнуть.

Старая княгиня взяла забытый на ее коленях подарок и с задумчивой улыбкой вложила его обратно в футляр из выцветшего бархата, в котором он более пятидесяти лет покоился без употребления.

А в противоположном конце дома, в просторной, светлой и убранной по-модному комнате, служившей спальней супругам Дымовым, происходило свидание между матерью и сыном.

Оно было неожиданно. Льва Алексеевича раньше Рождества никто не рассчитывал увидеть в Петербурге, и немудрено, что к радости, с которой Дарья Сергеевна узнала о приезде сына, примешивались испуг и беспокойство.

Лев Алексеевич был молодой человек с умным, смелым и пронизывающим взглядом и выдающимся, как у матери, подбородком на продолговатом, худощавом и старообразном лице. Голос у него был громкий и резкий, движения порывисты, и природная строптивость нрава, хотя и смягченная воспитанием и служебной дисциплиной, просвечивала беспрестанно в его словах и движениях сквозь напускную сдержанность.

Впрочем, со своими домашними (за исключением отца, перед которым он всегда выставлял себя почтительным и покорным сыном) Лев Алексеевич не стеснялся, и едва успела остановиться у крыльца его бричка, как уже его повелительный голос стал раздаваться по всему дому. Растерявшаяся и сбитая с толку бесчисленными приказаниями челядь забегала по коридорам и лестницам. В мезонине же, в комнате рядом с комнатой его сестры, таскали вещи молодого барина, сновали взад и вперед казачки и лакеи с принадлежностями блестящего мундира, в котором Лев Алексеевич должен был явиться во дворец. Суетясь и хлопоча, люди обменивались между собой отрывистыми фразами шепотком, с тревогой во взгляде и с боязливой осторожностью в движениях, старательно избегая попадаться на глаза молодому барину и обращаясь с приказаниями и донесениями к его камердинеру, молодому парню с наглыми глазами, которого в доме величали Александром Григорьевичем.

Лев Алексеевич вошел к матери свежий и надушенный, в щегольском халате, без всяких следов усталости от долгого пути. Видя его таким бодрым, трудно было поверить, что он целых две недели скакал с быстротою фельдъегеря, день и ночь, по тряским и ухабистым дорогам, останавливаясь лишь для того, чтобы перепрягать лошадей.

Почти тотчас же, наскоро ответив на излияния нежности, которыми встретила его Дарья Сергеевна, он заговорил о причине, вызвавшей его неожиданный приезд в Петербург.

— У вас тут новости? Пановы пошли в гору, светлейший часто у них бывает в доме, чтобы встретить нашу Людмилу? — спросил он, притворив предварительно все двери и заглянув за обитую штофом перегородку, за которой стояла двуспальная кровать его родителей.

— Ах, Левушка, как хорошо, что ты приехал! Я просто не знаю, что и делать. Как между двух огней. С одной стороны Лизанька, — ты знаешь, какая она отважная и вечно с прожектами, а с другой стороны папенька! — жалобно протянула Дымова, сухопарая желтолицая женщина с беспокойно бегающими глазами. — Чистое наказание! Папенька на меня гневается, вторую неделю я от него ласкового слова не слышу; таким он медведем смотрит, что хоть сквозь землю провалиться! — прибавила она плаксиво, поднося платок к сухим глазам.

— Так правда, значит, что Людмила серьезно приглянулась князю? До меня такие слухи дошли, будто уже в городе про это говорят.

— У нас, известное дело, разве оставят в покое? Как узнали, что папеньке дали аренду, так весь город у меня перебывал с расспросами. Гагарина со злости чуть не заболела. Князь за ее дворюродной сестрой волочился, да, говорят, скоро она ему надоела: мужу командировку приказал дать, брату — чин не в очередь, а самой-то — парюр из рубинов с бриллиантами.

— Для такой дуры и этого достаточно, — с раздражением прервал мать молодой человек. — А мы парюром не удовольствуемся. Много сватается женихов за сестру?

— Да только двое декларацию делали.

— Кто да кто?

— Рославлев…

— Ну про этого не стоит и говорить: весь в долгах и дурак. А другой кто?ъ

— Гревсен.

— Ему давно хочется быть воеводой, знаем мы это. И этого побоку. Совсем отказали?

— Обоих папенька благодарил за честь и сказал, что Людмила слишком молода, чтобы выходить замуж.

— Ну понятно, она не такую может сделать партию. А только долго прохлаждаться нечего: с Турцией дело расклеивается, а здесь Зубовым светлейший поперек горла стоит; того и гляди на юг наш покровитель укатит, тогда всему конец. Надо ковать железо, пока горячо. У папеньки никого нет на примете?

— Не думаю, Левушка. Со мной он про это не говорит, а Лизаньке объявил намедни в сердцах, что думает для прекращения толков Людмилу в деревню отослать.

— А Лизанька ему что на это ответила?

— Она совсем с ума сошла, с нею и говорить-то про это дело тошно; такую несет околесицу, уши вянут слушать. Вот увидишь ее, сама тебе скажет.