Ольга Саранина - Посол

Он был один в степи. Темучжин повернул в другую сторону, и уже давно, судя по всему.

Чжамуха смотрел ему вслед и никак не мог поверить, что Борте его обыграла.

Следующие несколько дней Чжамуха никогда не вспоминал. Он берег покой друга. Скрывал от него правду. И вот теперь он смотрел на степь перед собой и пытался понять, как это произошло. Его охватило бешенство.

Его люди устроили стоянку у ручья. Чжамуху они видели редко. Он все время пропадал, далеко уезжая от своих. Тогда он нашел озеро, к которому приезжал каждый день.

С одной стороны у озера был небольшой холм, поросший короткой рыжеватой травой. Эта трава росла только здесь. В тот год не было засухи, и трава в степи была зеленая, сочная. Но это место было как будто выжжено.

Озеро всегда было ровным и спокойным. По небу плыли облака. Чжамухе казалось, что облака отражались в воде более четкими, чем были на небе. В те дни он стал как будто острее видеть. Он впервые заметил, что каждая травинка под ветром качается отдельно. Когда дует ветер, только издалека кажется, что вся трава склоняется в одну сторону. Но Чжамуха видел, что каждая травинка — как дерево, раскачивается обособленно, не так, как соседние. Для этого ему даже не пришлось всматриваться, он стал замечать это сразу.

Он видел, что травинки, по которым он шел, сухие, пожелтевшие на концах, что трава не равномерно зеленая, а состоит из множества таких четко очерченных травинок. Что с каждым днем листья на кустарниках немного меняют цвет. Он не помнил, чтобы когда-нибудь все так быстро изменялось осенью. Осень всегда наступала постепенно, неделя за неделей зеленое понемногу становилось желтым, желтое — красным. Теперь же он замечал, как все становится другим с каждым часом, на протяжении дня. Все менялось, все умирало, чтобы никогда не стать тем, что было.

Чжамуха часами смотрел в неподвижные воды озера. Если бы Темучжин позвал его сейчас, просто вернулся бы за ним и сказал: прости, брат, что было, то было, поехали, — Чжамуха, не колеблясь, поехал бы с ним опять. И ненавидел себя за это. Темучжин никогда не вернется, как он решил, так теперь и будет. «Так бывает, — подумал Чжамуха, сжав зубы. Он не заметил, что уже давно идет по степи, жуя травинку. Скачка недостаточно его изматывала. — Да, так случается. Теперь как будет, так и будет».

Темучжин видел, что с Чжамухой что-то происходит. И все это вместе: беременность Борте сейчас, сразу после плена, ее сон. Потом она не захотела видеть Чжамуху.

А этот поход… Друг или не друг, а такого свидетельства простить нельзя. И при этом он засматривался на Борте. Темучжин замечал, что он подъезжает к ней, говорит о чем-то. Раньше он с ней так часто не беседовал. А теперь? Почему теперь?

Этого Темучжин не забыл и много лет спустя, когда он уже был Чингис-ханом. Когда он казнил нукеров, предавших Чжамуху, и его самого. Нукеров он казнил бы в любом случае, предателям нельзя доверять. Но дело было не только в этом. Он хотел, чтобы Чжамуха ушел с лица земли, чтобы и память о нем пропала. О нем, который не только знал о тех событиях, — знали многие, с этим ничего нельзя было поделать — но теперь оставался единственным их участником. «Одни предатели кругом, одни предатели», — вздохнул Чингис-хан, когда ему доложили, что Чжамуха после долгих часов казни все еще жив.

Субетай привык к тому, что его путают с Джучи. Джучи был младше его на год. Но когда мальчики подросли, незнакомые думали, что старший брат — это Джучи, резкий, быстрый, жесткий.

Чингис-хан почти год, до рождения второго сына, присматривался к Субетаю. Старался найти в нем себя. Мой? Нет? Точно можно было сказать только то, что мальчик похож на Борте.

— Красивый мальчик народился. Крепкий, красивый, — приговаривала Хоахчин. — А у нас все такие будут. Да? У нас-то других и не будет. У нас других и нет никого, все красавцы, да? Вот так, вот так, — и брала его за ручку, вела посмотреть, как мать доит кобылицу. Борте тогда была уже беременна.

Джучи лицом был тоже похож на мать, но характером пошел в отца. Настолько, что иногда казалось — это не мальчишка требует чего-то, а сам Чингис-хан.

Второй сын был совсем другим, настоящим внуком Есугая — быстрым, решительным. Его нельзя было предоставить самому себе, как Субетая. Джучи требовал внимания.

И еще — у него были серо-зеленые глаза, с желтым ободком вокруг зрачка. Как у Чингис-хана. Как у всех в роду Борджигинов.

Когда приезжали гости, первым выбегал посмотреть Джучи. Его всегда было слышно и видно издалека, этот мальчишка не мог усидеть на месте.

И со временем многие стали забывать, что есть первый, старший сын, Субетай. Когда говорили о старшем сыне Чингис-хана, было ясно, что речь идет о Джучи.

Борте была осмотрительной, когда ей хотелось приласкать Субетая. Вдруг кто-нибудь захочет это как-то пояснить. Поэтому ее любимому сыну доставалось меньше ласки, чем другим.

В детстве Субетаю иногда казалось, что мать как будто хочет что-то сказать ему, но не решается. Ему было от этого немного не по себе. Может быть, она собирается его пожурить? Он старался уйти. Но это время миновало, и когда он стал старше, мать смотрела на него ласково и тепло: боль прошла, осталась благодарность.

Субетай любил лежать под деревом и смотреть вверх. Солнце проглядывало через листья, свет получался золотым и зеленым. Субетай чувствовал себя под надежной защитой, как будто никто его здесь не видит и никогда не найдет.

Однажды, спрятавшись так под рябиной, Субетай заметил, какие у нее корни. Толстые, изогнутые, с корой, такой же гладкой, как кора ствола, они, извиваясь, впиваются в землю.

Субетай думал: деревья никуда не ходят. Они стоят, вцепившись в землю корнями. Ходим мы. А они видят, всегда, как мы проходим мимо. Они живут так долго… Они же все знают про нас! Он ужаснулся.

Субетаю было легче одному, чем с другими. Вся эта беготня, крики, это было таким неважным по сравнению с деревьями, травой, облаками, пылью под ногами — она везде разная, эта пыль, почему?

— Наш Субетай опять спит с открытыми глазами! — смеялись братья.

Субетаю нравилось стрелять из лука, в этом он был лучшим. Однако было видно, что растет не воин. Не такой сын должен был родиться у Темучжина в год, когда его избрали Чингис-ханом.

Субетаю казалось, что он помнит себя с того дня, когда к ним приехал сказитель. Он привез музыкальный инструмент, хур, украшенный вырезанной из кости изящной головой лошади.

От очага шло тепло. Сказитель играл на хуре и пел, ни к кому не обращаясь, а Субетаю казалось, что он поет ему, что только для него певец сегодня здесь. Позже Субетаю слышались отголоски тех песен в сказках, которые рассказывала мать.