Михаил Садовяну - Братья Ждер

— Вот оно что! Тогда прости мне, золотко, глупые слова. С этого бы ты и начала. Зачем же ты тогда так кричишь на бедного житничера? И чего так волнуешься? Дай я поведаю тебе тайну, которую дети, подобные тебе, еще не знают, а глупые мужчины никогда не узнают. Раз он не люб тебе и ты никак не можешь его пожалеть, так он, сердечный, зря старается. Держит в руках драгоценную шкатулку, а ключа к ней у него нет. Захочет непременно открыть ее, разобьет. А коли побоится разбить, шкатулка останется запертой. И думается мне, что его милость Никулэеш остережется портить шкатулку, раз у него такие мысли, о которых ты говорила. Посоветую я тебе, голубушка княжна, как женщина, имевшая четырех мужей за тридцать восемь лет: не надрывай ты себе сердечко, не бейся, не вопи. Держи себя разумно и, главное, научись лукавить. Его милость житничер увел меня из дома, лишил покоя и теперь думает, что я слуга ему и помочь готова. Только не знает он ворничиху. Что ж, скоро узнает!

После этих разговоров в мчавшемся рыдване княжна немного успокоилась и мысленно обратилась с молитвой к пречистой деве, прося у нее поддержки. Больше она не вопила, не билась. Она видела, что рыдван мчится быстро, что коней меняют без всяких помех. На второй день к вечеру сделали остановку. Никулэеш Албу, спешившись, показал окружавшим его шляхетским служителям свои грамоты и потребовал, чтобы его направили к дяде, великому логофэту Миху, человеку известному, ценимому и любимому его величеством королем Казимиром.

Когда княжна увидела, что королевские ратники кланяются житничеру, а тот кланяется им, она снова потеряла власть над собой и закричала что есть силы. Бабка Ирина тут же обняла девушку и прижала ее голову к своей груди, чтобы приглушить ее крики.

— Что это значит? — осведомились польские служители.

Житничер, улыбнувшись, наклонился с коня и шепнул им что-то на ухо. После чего они подкрутили усы и, смеясь, снова поклонились Никулэешу Албу.

— Езжайте! — крикнул кучеру одни из них по-польски.

— Слышала? Слышала? — шептала бабка Ирина у самого виска Марушки. — Зачем же ты никак не хочешь понять, голубушка, что надо вести себя разумно?

— Что мне делать? — в отчаянии жаловалась девушка. — Теперь он меня без помех увезет в глубь страны. До рубежа я еще надеялась, что его настигнут княжеские гонцы. И еще я надеялась, что узнает обо мне и другой, тот, который, знаю, должен меня искать. И он не смог догнать меня вовремя. Теперь, если не случится чудо, мне остается только умереть.

— Господи, зачем так говорить, моя ластонька? Чудеса могут случиться везде. Для власти господней нет границ, она всюду.

Так житейская мудрость ворничихи привела ее к правильному решению, из которого последовал вывод, совершенно неожиданный для Никулэеша Албу.

А вывод был такой. Если дочь Яцко покорится, как приходится иногда покоряться даже дочерям знатнейших вельмож, то все равно — случится ли это здесь или в Кракове. И девушка будет довольна, и Никулэеш ублаготворен. А коли она не покорится, и в это время поспеет подмога, то нельзя забираться очень уж далеко. Никулэеш Албу поступил как вор. Но могут найтись и воры почище его. Они могут прискакать из Молдовы, подобно охотникам, преследующим дичь. А могут найтись они и здесь, в Польше, и действовать тайными путями, ибо известно, что Яцко Худич не пожалеет половины своих сокровищ ради этого дела. Стало быть, здесь можно получить больше прибыли, чем от молодого буяна Никулэеша. А то он, чего доброго, добившись своего, рассмеется потом ей в лицо. Будто она не знает, чем кончаются все эти страсти и безумства?

После нескольких привалов — в Снятине, Галиче и других местах — бабка Ирина отвела однажды житничера в угол и завела с ним долгий тайный разговор.

— Хочу сказать тебе, честной житничер Никулэеш, — скорбно начала она, — что княжна пропадает.

— Говори скорее, что случилось.

— Сперва скажу тебе другое, честной боярин. Вот тебе крест святой! Душой своей и верой клянусь, что княжна переменит гнев на милость. Сам знаешь: я уже не девчонка и в таких делах разбираюсь. Вижу, она уже стала успокаиваться. Как бы она ни ломалась, ни вопила и не билась, бодая рожками туда-сюда, не может она не видеть, какой ты пригожий и видный. Не слепая она, где там! Глазки у нее даже очень острые… И поймет она, как ты томишься. А коли я еще шепну ей, что положено, то вскоре увидишь, как она изгибает стан и начинает потягиваться. Когда женщина так потягивается, то вам, мужчинам, следует ждать радости в постели. Но я должна сказать тебе и другое. Сама княжна тоже этого не понимает, ведь она несмышленая девочка. А я — бабка-повитуха и знаю, что если вы будете так мчаться вперед, то погубишь ты ее и оба вы пропадете. Сколько дней трясет ее на дорогах. А она вопила, билась, пять раз кусала язык и в уголках рта я видела у нее кровавые пузыри.

— Что же ты молчала, матушка? — жалобно протянул Никулэеш Албу. — Что раньше не говорила?

— Погоди, боярин. В том, что я тебе открыла, еще нет беды. Но ты знаешь, — а не знаешь, так я скажу тебе, — что у нас, у женщин, бывают особые хвори и страдания. Сохрани бог, если не уберечься: в нас может тогда вселиться лукавый. Тогда говорят, что мы одержимы бесом и только попы могут исцелить нас, читая в священных книгах. А еще может напасть на женщину такая слабость, что начинает, бедняжка, бледнеть и худеть; глядишь — задрожали веки, словно крылья мотылька, — и готово, нет ее. Так уж господь создал нас, наделив слабостью да разными хворями. А иной раз нападет на нас безумие, точно мы белены объелись. Так и знай: если не сделаем остановку, чтобы отдохнуть недельку, ты погубишь княжну.

— Тогда остановимся. Только негде. Я думал, что мы сможем доехать хотя бы до Львова. И рыдван-то мы переменим на легкий возок.

— Делай как хочешь. Я все сказала. Умываю руки, как Пилат.

— Погоди, бабка, не говори так. Раз надо остановиться — остановимся. На какой срок?

— На три-четыре дня.

— А не мало ли?

— Ладно, пусть будет неделя. Тем лучше.

— Тогда остается завернуть в Волчинец, городок моего дяди Миху-логофэта. Только выдержит ли княжна? До Волчинца два почтовых перегона с лишним.

— Кто ее знает? Попытаемся. Если будем ехать шагом, авось доедем благополучно. Видел, какая она бледная, как осунулась?

— Видел, — проскрежетал Никулэеш Албу. — Если что-нибудь стрясется, бабка, я тебя надвое рассеку. Ты должна была меня предупредить пораньше, а не теперь.

Бабка Ирина до смерти перепугалась, услышав эту угрозу. Взобравшись в рыдван, она обхватила голову княжны и прижала ее к своему плечу.

Так вот и случилось, что дочь Яцко ужо несколько дней отдыхала в Волчинце, в старинной усадьбе княгини Марии. Часами она неподвижно лежала на диване. Иногда усаживалась в кресло рядом с портретом княгини и полными слез глазами рассматривала лица воевод, погибших лютой смертью.