Михаил Садовяну - Братья Ждер

Дэмиан остановился, дожидаясь Симиона.

— Кто этот турчонок? — удивился он.

— Как? Неужто не узнаешь? — невесело усмехнулся второй конюший. — Ведь из-за него мы все лишились разума.

— Это ты, Ионуц?

— Я, горемычный. Вижу, батяня Симион отрекается от меня.

— Не отрекаюсь, — отвечал Симион. — Только хочу понять, о каких опасностях ты говоришь: ибо только твоя жизнь под угрозой. А ее ты и сам ни в грош не ставишь. Пойди сюда, потом вернешься со всеми остальными.

Турчонок насторожился и отошел на несколько шагов.

— Нельзя, батяня, покуда не откроем гарем. Я надеялся на ваш приход. Слезно молю еще раз — пойдемте со мной. А не то мне остается одно: головой в омут.

— Ты слышишь, что говорит этот безумец? — гневно крикнул Симион. — Иди сюда, чтоб я знал, что ты вне опасности.

— Не пойду, батяня Симион, не пойду, родненький! — взмолился юноша и, повернувшись к нему, умоляюще сложил руки.

— Как же тогда нам прийти? Каким путем?

Турчонок опять кинулся вперед.

— Обойдите той стороной холма — выйдете прямо против гарема, — сказал он, сверкая глазами. — А я побегу уведомлю Ботезату и нагоню на них страху.

В предобеденный час тихого осеннего дня неведомо как, откуда и почему поднялась в Орманлы-гьол великая сумятица. Немало потрудились в сем ратном набеге, о коем с удивлением повествует польский летописец Бронислав Лещинский, христианские купцы, находившиеся в тот день в Килии. Рьяно подбадривая друг друга, они сгрудились вокруг путников, прибывших накануне, да еще попросили подмоги у хозяев двух кораблей, стоявших недалеко от крепостных стен. Матросы, услышав, что речь идет о похищенных христианах и сыновьях молдавского конюшего, которых вот-вот должны посадить на кол, недолго думая присоединились к ним.

Вооружившись кто крюками, кто топорами, они с шумом сошли на берег и окружили конюшего Маноле Черного, поглядывая с приязнью и удивлением на отца Никодима, который благодаря клобуку был выше всех, а благодаря бороде — самым грозным. Всполошились тут же и воины пыркэлаба. Да и сам пыркэлаб Гоян заколебался, даже распорядился, чтоб ему принесли тяжелую саблю. Лишь в последнюю минуту он успокоился и поднялся на стены крепости, желая хотя бы издали последить за ходом событий.

Сулейман-бей еще наслаждался горячим паром, как вдруг остров заходил ходуном и грозный шум раздался в трехстах шагах. Татарин Тамур, несший воду, уронил коромысло, и ведра со звоном покатились в разные стороны. То же мигом сделал немой, следовавший за ним. Оба кинулись к сералю и с криком принялись стучать в двери.

— Светлый господин, — звал Тамур, — неверные идут, хотят убить тебя. — Немой в ужасе издавал пронзительные вопли. Затем оба повернули к протоке, в которой копошились янычары. Глаза их выражали такой ужас, что султанские служители бросили все и кинулись к своей одежде, оставленной на берегу. Прошло лишь несколько мгновений, и из рощи показались нападающие, вооруженные пиками и саблями. Кое-кто из янычар мчался к крепости, так и не успев натянуть шаровары.

Черные рабы Сулейман-бея вынесли его из парильни.

Владыка острова лишь одно мгновенье стоял недвижно, слушая военные клики и ощущая, как дрожит земля под его ногами. Но, внезапно обретя неожиданное при его тучности проворство, оттолкнул в стороны рабов, запахнул на себе халат из верблюжьей шерсти и побежал к крепости, зычным гласом призывая янычар.

У бойниц и на стенах показалась стража. Воины, находившиеся во внутренних строениях, бросились к воротам с копьями наперевес. Иные кинулись к оружейной палате, чтобы достать для Сулейман-бея кольчугу, шлем с забралом и саблю из дамасской стали.

Пока слуги торопливо снаряжали его, повелитель Орманлы яростно кричал:

— Где Исак-чауш? Приведите Исак-чауша. Пусть пригонит сюда татарских беглецов. Только они, продажные собаки, навлекли на нас беду. Пускай приведут их, и чтобы им при мне отрубили головы.

Сераль подвергся стремительному нападению. Те, кто не знал причин схватки, спешили с гневными криками к крепости. Окутавшись дымом, грохнули две крепостные пушки. А отряд из одиннадцати ратников, шедших бок обок, возглавил бесстрашный юноша, с бритой по-татарски головой, не кто иной, как младший сын конюшего Маноле Черного.

Как только здание сераля было окружено, двери гарема выломаны, решетки сорваны крюками, Ионуц и Ботезату проникли внутрь и выгнали на улицу шестерых старух в шароварах. Из далекого покоя они вывели к свету четырех юных узниц, утеху Сулейман-бея. Но Насты среди них не оказалось. Татарин кинулся обыскивать гарем. Вернувшись, недоуменно пожал плечами.

— Нет ее.

— Быть не может! — вскричал вне себя Ионуц. — Должна быть. Не здесь, так в другом месте. Допроси этих женщин. Приставь им к горлу кинжал, пусть немедля скажут.

Торопливыми движениями Ботезату снова поднял чадры. Женщины стояли, прижавшись друг к другу. Они не казались очень уж испуганными, — видимо, знали, какова участь гаремных красавиц.

Тут пробились вперед конюший Симион и благочестивый Никодим, чтобы узнать, что случилось.

Ботезату достал кинжал и задал женщинам вопрос по-турецки.

Одна из них заговорила нежным голосом по-молдавски:

— Скажите, добрые люди, кого вы ищете?

— Ищем молдавскую боярышню, — хмуро ответил ей молодой предводитель с бритой по-татарски головой. — Мы узнали, что ногайцы продали ее в Очаков, а оттуда ее привели сюда, к Сулейман-бею.

— Кого же именно вы ищете? Тут больше никого нет. А если вы имеете в виду боярышню по имени Наста…

— Ее-то мы и ищем, — воскликнул татарчонок, широко раскрыв глаза.

— О, ее уже не найти, — произнес со вздохом нежный голос. — Боярыню Тудосию оторвали от нее и увели с остальными рабами за Волгу, а княжну Насту заперли в одной клетке со мной. Когда наш корабль вышел в море, нас обеих выпустили из заточения и повели в комнату, увешанную коврами. Прислуживали нам старые рабыни. И в это время, дождавшись удобной минуты, девушка выкликнула чье-то имя и, вывернувшись точно вьюн, кинулась головой вниз в воду. Ее затянуло под корабль: пловцы так и не нашли тела девушки.

Бритоголовый покачнулся, и купец, Дэмиан едва успел подхватить его.

Очутившись рядом с четырьмя гаремными узницами, второй конюший Симион и благочестивый Никодим внимали последним словам рабыни, говорившей приятным голосом по-молдавски. Краткое беспамятство меньшого не тревожило их, — от такого недолгого забытья любой приходит в себя. Да им и некогда было жалеть Ионуца.

— Кто ты? — спросил Симион узницу.

Он взглянул на нее и, вздрогнув, поднял глаза на Никоарэ. В его глазах он в тысячной доле мгновения угадал воскресшее неистовство давней губительной страсти, подобной той, что владела теперь их несчастным младшим братом.