Степан Суздальцев - Угрюмое гостеприимство Петербурга

Роман сделал глубокий вздох, набирая в легкие воздуха, чтобы выпалить то, что собирался сказать, на едином дыхании. Он опасался, что если хоть на секунду запнется, то не сможет сказать того, что собирался. Теперь, когда пришло время говорить, он почувствовал страх.

А что, если император не пожелает к нему прислушаться? А если просьба, сама по себе уже наглая, разгневает государя? Что ждет его, если он теперь сделает неверный шаг? Отставка, ссылка, Сибирь? Роман не знал.

Он пришел просить за своего лучшего друга. Если бы Петр Андреевич был теперь на его месте, разве он отступился бы? Разве он испугался бы государя?

— Я явился с тем, чтобы позволить себе небывалую дерзость: просить ваше величество изменить принятое решение.

— Вы сейчас говорите о молодом князе Суздальском? — строго глядя на собеседника, уточнил император.

— Так точно, ваше императорское величество!

— Никто не смеет перечить государю. Никто не смеет отказываться выполнять его приказы. За это всегда будет следовать жестокое наказание.

— Но ведь сам Петр Андреевич ничего не сделал!

— Вы что, Балашов, смеете сомневаться в справедливости моих решений? — сурово спросил Николай.

— Ваше императорское величество, я… — Балашов запнулся. Сказать ему, что он несправедлив, значит поставить крест на всем своем будущем, поссориться с царем. Но признать, что император справедливо поступает с Петром Андреевичем, означало бы предать его и свою совесть. Балашов боялся государя, но не мог предать свои принципы. Однако и сказать ему правду в лицо он не решался.

Император прочитал это в глазах Романа и произнес:

— Вы еще молоды, Балашов, и не можете оценить всей сложности решений, принимаемых монархом. Поверьте, я поступаю в интересах государства. Вы прекрасно служите, и я надеюсь скоро видеть вас в полковничьем мундире. Вы верны своему отечеству и своему императору. Но впредь воздержитесь от подобных ходатайств.

Роман не отвечал. Залившись краской, от стыда за собственную слабость, он молча смотрел на Николая, пока тот не произнес:

— Вы можете идти, Балашов.

Отпустив Балашова, император вздохнул.

Он симпатизировал молодому подполковнику. Прекрасный молодой человек, воспитанный и приятный, ревностно несущий службу и преданный своему отечеству, к тому же сын Александра Дмитриевича. Николай многим был обязан покойному Балашову, и никогда об этом не забывал. Он с удовольствием отплатил бы отцу, выполнив просьбу сына, однако тот просил о невозможном.

Не кто иной, как Андрей Петрович Суздальский, тому двенадцать лет назад высказывался за казнь организаторов декабрьского восстания. Всех врагов власти, мятежников, надлежит жестоко наказывать. Во главе державы стоит царь. И никому не позволено дерзить ему, перечить. Все должны знать, что никому не дозволено ставить себя выше государя. Андрей Петрович счел себя слишком могущественным, чтобы считаться с императором. И он должен ответить за это. Он стар? Он ничего не боится? Не беда! И у него есть уязвимое место. И это место — его единственный сын.

«Но что же я делаю? — одернул себя император. — Я подвергаю опасности ни в чем не повинного юношу. С другой стороны, кто-то ведь должен отправиться в Турцию советником посла: Петр Андреевич или кто-то другой. Молодой Суздальский вполне достоин этого назначения. Почему я должен подвергать опасности других? Если я отправлю Суздальского, все решат, будто я таким образом наказал Андрея Петровича. Эти министры и генералы уже совсем обнаглели. При Александре, при отце, при бабушке они привыкли получать за службу вотчины и великие капиталы. Так быть не должно. Не ради наживы они должны служить, но ради отечества, ради царя. А если кто-то из них решит показать мне зубы — что ж, у них будет прекрасный пример старого князя Суздальского. Это неуважение к государю необходимо пресечь на корню, пусть это даже жестоко».

Из Михайловского дворца Роман поскакал по набережной Мойки в сторону Вознесенского проспекта и Конногвардейского бульвара. Проезжая мимо дома Ланевских, Роман натянул поводья.

«А что, если сейчас нанести им визит? — подумал он. — Увидеть Марию… Но что я скажу ей? Поведаю ей о своих чувствах? Сделаю ей предложение руки и сердца? Это же невозможно. Она любит Петра Андреевича, и мне об этом известно. Ей будет больно узнать о том, что она любима мной, но не может ответить взаимностью. Так к чему мне причинять ей лишние страдания?»

Роман пришпорил коня и двинулся в сторону дома Суздальских.

Он не мог видеть, что из окна гостиной за ним наблюдает княжна Мария.

— Кого ты высматриваешь там, Машенька? — спросила княгиня Марья Алексеевна, которая сидела в кресле.

Кроме них, в гостиной никого не было: Михаил Васильевич был в клубе, а Анна Юрьевна успокаивала Софью, которая рыдала, получив письмо о возвращении Дмитрия на Кавказ.

— Перед нашим домом остановился Роман Александрович Балашов, — ровным тоном ответила княжна.

— И что же здесь удивительного?

— Только то, что он простоял перед домом с минуту, а потом поехал дальше.

Марья Алексеевна улыбнулась.

— Мне кажется, он влюблен в меня, — робко произнесла Мария.

Княгиня удивленно вскинула левую бровь. Не то казалось ей странно, что Балашов влюбился в такую очаровательную девушку, как Мария, но то, что Мария сама говорила об этом. И притом говорила спокойно, без робости и кокетства.

— Вполне возможно, — согласилась Марья Алексеевна.

Мария подробно рассказала бабушке о недавнем визите Романа и своих наблюдениях.

— Я думаю, Петр Андреевич потому и отказался от помолвки, что не мог сделать несчастным Романа, ведь всякому известно, что они лучшие друзья, — заключила княжна и робко добавила: — Быть может, он все же любит меня.

— Боюсь, что это не так, дитя мое, — нежно произнесла княгиня.

— Зачем вы так говорите, бабушка? — печально спросила Мария.

«Ну почему мне, всегда мне приходится рассказывать молодым самые неприятные новости?» — сокрушенно подумала Марья Алексеевна, однако вслух произнесла:

— Потому что он любит другую.

— Другую?

— Да, милая, другую.

— Но откуда вам об этом известно?

— Не спрашивай меня, откуда я это знаю. Просто прими, что вам не быть с князем Суздальским вместе.

Если бы Марья Алексеевна сказала подобное Софье или Анастасии, обе княжны немедленно выбежали бы из гостиной, заперлись бы у себя в спальне, где прорыдали бы всю ночь. Но только не Мария. Она приняла безразличный вид и плавно опустилась на софу.

Княгиня не могла не восхититься стойкостью и выдержкой своей внучатой племянницы. Ей хотелось сказать что-нибудь в утешение, однако Мария не позволила: она завела разговор на какую-то постороннюю тему, словно и думать забыла о Петре Андреевиче. С горечью Марья Алексеевна подумала, что на долю ее дорогой и любимой Машеньки, возможно, выпало не меньше потрясений, чем на долю Софьи или Анастасии, однако, в отличие от них, она не стремилась выставить свои чувства напоказ, поделиться ими с другими, но переживала в себе все невзгоды, которые с ней приключались.