Людвига Кастеллацо - Тито Вецио

— Папа, почему же он его не добивает? — разочарованно спросил сын кузнеца.

— А потому, что народ должен изъявить на то согласие, вот он и ждет этого приказания или знака. Посмотри, все требуют смерти… да, смерти. Видишь, малютка, сделай и ты точно также, как и все остальные. Подними руку и опусти большой палец… нет, не так… вот так. Это значит, что его надо убить. Научись хорошенько делать этот знак. А теперь смотри, как раненый и его победитель почтительно кланяются публике. Посмотри, раненый сам направляет себе в горло острый конец меча… видишь, как он вонзился в горло, смотри, гладиатор бьется в судорогах, а теперь весь затрясся, успокоился, стало быть, жизнь покинула его.

— Прелесть, как хорошо.

— А ты что об этом думаешь? — спросил Скрофа трактирщика.

— Ничего, совсем недурно. А все-таки, в мое время умели гораздо лучше умирать.

— Друг любезный, подай-ка мне амфору, — попросил фламин. — Я сегодня утром объелся солеными рубцами, и теперь в у меня горле словно пожар.

— А был ли хоть один день, чтобы тебя не мучила жажда?

— Ты прав, дражайший Скрофа, — отвечал Остий, опорожнив амфору почти до самого дна, — вся моя жизнь есть ни что иное, как постоянная неутолимая жажда. И если жажда моя вдруг прекратится, то, полагаю, и жизнь моя погаснет. Одни едят, чтобы жить, другие живут, чтобы есть, а я живу для того, чтобы пить. А что вы скажете об этом мошеннике Феличе? — фламин переменил тему разговора. — Сегодня, пожалуй, он положит себе в карман не меньше ста тысяч сестерций. Молодец консул, готов на любые расходы, лишь бы доставить публике удовольствие.

— Да, надо отдать ему должное, хотя и плебей, но умеет быть щедрым.

— Он в Африке даром времени не терял. Все видели на триумфальном шествии, сколько сокровищ завоевано в войне с Югуртой.

— А чем больше их у нас будет, тем больше мы их станем тратить, так что в конце концов все эти африканские сокровища окажутся у ростовщиков, трактирщиков и торговцев красивыми невольницами.

— Да, мир не без добрых людей, — сказал Остий, хитро улыбаясь. — Невольно согласишься с одним греческим поэтом — завсегдатаем таверн: один пьет у другого, и весь мир есть ни что иное, как круговая амфора у приятелей, и сколько бы из нее не пили, она никогда не бывает пустой.

— Как же я не заметил, что пришло время откупорить другую амфору, — спохватился трактирщик, для которого, собственно, и предназначалась хитроумная речь фламина.

— Благодарю, — расчувствовался Остий, — я готов выпить ее всю в счет будущих доходов моих друзей Плачидежано, Скрофы и Феличе, пожелав, чтобы боги Вакх, Венера и Марс благоприятствовали им. Кстати, Скрофа, что ты сделал со своей прекрасной гречанкой?

— Пока ничего, но я уже окончательно решил усмирить этого демона. Представь себе, со вчерашнего дня ее безумие переросло в бешенство, она никому не позволяет даже увидеть себя. При малейшей попытке представить ее мужчине, она начинает рыдать, рвет на себе одежду и грозит самоубийством. Но завтра ей предстоит такое, что она моментально прекратит эти глупые капризы и станет выполнять все мои приказания.

— Папа, а папа, — перебил их сын кузнеца. — Посмотри, что это за люди, чьи лица спрятаны за шлемами, а сами они ходят, точно слепые?

— Это андабаты, мое дитя, они сражаются вслепую. Будь повнимательнее, и ты увидишь самую смешную и занимательную картину.

— Андабаты, андабаты! — ревела, аплодируя, толпа.

Более варварского, дикого и вместе с тем комичного способа боя нельзя было придумать. Эту жестокую забаву древние римляне справедливо называли «слепая муха смерти». Несчастные, осужденные на смерть ради забавы кровожадной толпы, не имели никакой возможности осмысленно нападать или защищаться. Головы и лица их были совершенно закрыты глухими шлемами без малейших отверстий для глаз. Вооружены они были короткими, острыми мечами. Каждого из них вывел на арену цирка лорарий, поставил на заранее определенное место, и по сигналу трубы они начали потихоньку, чуть ли не ощупью, двигаться вперед при оглушительном хохоте и издевательских аплодисментах толпы. Публика услужливо подсказывала всем противникам куда идти и в какую сторону колоть. Однако, поскольку зрители обращались не к одному гладиатору, а каждый — к выбранному им, то десять тысяч советовало одному гладиатору, десять тысяч — другому, десять тысяч — третьему, и в результате решительно ничего в этих подсказках разобрать было невозможно. Над ареной царил неописуемый гвалт, на арене — страшная неразбериха. Несчастные слепцы брели куда попало, тыча концом своего меча в воздух, отмахиваясь во все стороны, боясь нападений с тыла и вместе с тем избегая нечаянного столкновения, так как большинство из них заканчивались смертью одного из столкнувшихся. Если враги, почувствовав друг друга, сходились, и одному из них удавалось нанести противнику удар в грудь или живот — это считалось победой. Но, боже сохрани, если удар приходился в какую-нибудь другую часть тела… неистовые крики и площадная брань разъяренной толпы не имели пределов.

Встречи соперников, как и наносимые ими удары, конечно, не могли зависеть ни от храбрости, ни от ловкости и были случайны.

Долго толпа с хохотом, свистом и криками забавлялась видом бродивших по арене несчастных слепцов. Иногда кому-нибудь из них удавалось сойтись с противником, случайно нанести ему смертельный удар, а потом снова брести неизвестно куда. Все это какое-то время потешало толпу, но в конце концов она стала скучать, дети Квирина проявляли нетерпение, хмурили брови, начинали призывать Геркулеса и других богов, кричали бродившим слепцам, чтобы они поскорее дали себя зарезать.

Тогда зрелище совершенно изменилось. Лорарии ударами бичей с металлическими наконечниками и раскаленными на конце железными прутьями подгоняли гладиаторов поближе друг к другу, так что уклониться от боя стало совершенно невозможно. Невольные враги наконец сцепились, застучали мечи, кровь полилась на арену. Пары сошлись и, сойдясь, уже не могли разойтись. Они сближались вплотную, некоторые, отбросив мечи, руками, словно железными клещами, сжимали горло друг другу. Но большинство, конечно же, орудовало мечами. Удары сыпались страшные, слепые, безобразившие человеческое тело донельзя. Потеря силы и крови еще ужаснее затягивала убийственные узлы. Тяжелораненые, упав, не переставали наносить удары во все стороны. Проклятия, хрипы предсмертной агонии, раздирающие душу стоны — все это слилось в один общий адский хаос, сопровождаемый воплями бушующей толпы.

— Добивай его, добивай, около твоих ног, налево, направо, нет, нет, прямо, так… ткни ему в горло. Браво, браво.

На одну из таких пар устремила свои неподвижные, широко раскрытые глаза супруга претора Сицилии прекрасная Цецилия. Она точно с наслаждением любовалась звериной лютостью бьющихся друг с другом врагов поневоле. Ее будто утешила черная кровь, струившаяся из множества ран и образовавшая посреди арены громадную лужу. Ее словно захватило зрелище схватки двух бойцов, побросавших свои мечи и душивших друг друга в объятиях. С каким-то безотчетным наслаждением она следила за убийствами, корчами и муками смертельной агонии. Разбитое сердце красавицы точно хотело найти утешение в адских страданиях людей. Во всем этом хаосе бесцельного убийства ради защиты самого дорогого, что есть у человека — собственной жизни, в попытке утолить жажду мести, нанеся врагу последний смертельный удар, после чего умереть самому, было что-то завораживающее.