Людвига Кастеллацо - Тито Вецио

— Молчи, старик. Не произноси имя этой женщины. Я говорю тебе, — она умерла.

— Нет, она жива и должна узнать страшную тайну, которая терзает мою душу, не дает мне покоя ни днем, ни ночью. Теперь, в эту минуту, перед останками изменившего тебе человека, я должен открыть тебе эту ужасную тайну, облегчить свою страдающую душу.

— Тайну? Какую? Говори.

— Помнишь ли ты, Флора, когда Терция, твоя и моя госпожа; убедившись, что отец твоего ребенка — ее муж, а мальчик чрезвычайно похож на ее сына, сначала приказала убить вас обоих, но потом смилостивилась и вскричала: «Пусть живут, но ее сын должен носить на лбу клеймо раба, потому что он рожден от невольницы».

Услыхав этот страшный приказ госпожи, ты упала в обморок, а когда пришла: в себя, твой ребенок уже был окровавленный, неузнаваемый.

— Не вспоминай об этом ужасном дне! — простонала несчастная женщина, забывая свое притворство.

— Да, страшный день. Ты должна знать, что приказание заклеймить ребенка было дано мне и мною исполнено.

— Злодей! Уйди… немедленно уходи, или я задушу тебя своими руками!

— Погоди. Ребенка я заклеймил, но… это был не твой ребенок.

— Не мой? Что ты говоришь? Чей же он был? Ты бредишь, старик, или хочешь меня обмануть!

— Нет, Флора, я не брежу и не собираюсь никого обманываться говорю сущую правду. Призываю в свидетели всех богов и богинь неба, земли и преисподней. Получив приказание от матроны, я пошел на женскую половину, чтобы взять ребенка. Проходя по покоям, я увидел кормилицу, спящую у колыбели, в которой лежало дитя бессердечной Терции. Тогда страшная мысль блеснула у меня в голове, словно молния. Дети были так похожи друг на друга. Просто один был в богатых, а другой — в бедных пеленках. Я подменил детей. Твоего положил в колыбель, а сына матроны заклеймил.

Дикий вопль вырвался из груди Флоры после последних слов привратника. Народ, находившийся во дворе, вздрогнул от испуга, сбежались погребальщики, чтобы установить причину этого нечеловеческого крика. Аргус, запертый в своей конуре, жалобно завыл.

— Перестанешь ли ты, мерзкое животное, — возмутился негр, служитель богини Либитины. — А ты, старый негодяй, успокой свою собаку, если не хочешь, чтобы мы и тебя вместе с ней отправили к Эребу. [179] Эреб — олицетворение вечного мрака, сын Хаоса и брат Никты (Ночи).

Привратник ответил на эту глупую угрозу презрительным молчанием. Служитель смерти удалился, за ним потянулись и погребальщики.

Между тем Флора, схватив старика за руку, шептала:

— Не знаю, человек ты или демон, но ты поразил меня в самое сердце: Помни же, если ты меня обманул, тебе придется иметь дело не с волшебницей, а с матерью. Но… нет… твои слова звучат искренне и правдиво, ты не можешь так лгать, нет… Если бы ты мог знать, что произошло в моей душе, после твоих слов?! О, я несчастная! Я погубила своего родного сына для того, чтобы возвысить сына моей жестокой соперницы! Какой ужас! Но ты уверяешь, что говоришь мне правду. Клянись же еще вот этим мертвецом, богами, небом, землей, Стиксом…

— Клянусь!

— И я призываю в свидетели богов и клянусь ими, что не успокоюсь до тех пор, пока не расстрою весь этот гнусный заговор… Да, мне остается только одно средство. Но боги, что я вижу? Марципор, кто этот юноша на коленях, там, перед покойником?

— Это он… твой сын.

— Сын мой?! О, как бы я хотела хотя бы один раз прижать его к своей груди. Но нет, у меня так мало времени, да помогут мне боги успеть во время.

И Флора помчалась через один из узких проходов во внутренние комнаты дома.

Привратник посмотрел ей вслед, словно сам испугался столь неожиданного поворота событий, поднял руки к небу и воскликнул:

— Милосердные боги, я призывал вас, я клялся вами, прошу вас, простите мое клятвопреступление, лучше покарайте меня, но пощадите моего Тито. Вы позволили мне сторожить дом моих господ, я исполнил свой долг, как верный пес. Горе тому, кто не уберегся.

В то время, как старый Марципор обращался с покаянной речью к богам, претор Лукулл, распечатав и прочитав завещание старого всадника, собирался по закону квиритов объявить его всенародно и признать право на наследство за отцеубийцей Аполлонием, в это самое время бледная, как смерть, растрепанная Флора ворвалась в портик. Сейчас, она походила скорее на привидение, чем на живого человека. Претор, удивленный и встревоженный таким неожиданным появлением женщины, невольно отступил и вопрошающе посмотрел на новоиспеченного наследника.

Флора, не дав выговорить ни слова тому, кого она еще несколько минут тому назад считала своим сыном, не обращая внимания на угрожающе зашевелившуюся толпу, воскликнула, обращаясь к претору:

— Правитель Рима! Призываю в защиту законы. Прошу выслушать меня без свидетелей.

Луций Лукулл хотел ответить решительным отказом, но, немного подумав и сообразив, что требование этой женщины совершенно законно, приказал служителям, писцам, ликторам и свидетелям удалиться. Все вышли, но Аполлоний остался. Претор обратился к Флоре с вопросом, согласна ли она говорить при египтянине.

Бывшая любовница покойного капуанского всадника в ответ лишь презрительно улыбнулась. В ее душе все перевернулось. Она, наконец, увидела разницу между этим извергом-отцеубийцей, которого она раньше считала своим сыном и благородным, великодушным юношей, оказавшимся ее настоящим ребенком. И гордость, за подлинного сына переполняла ее сердце.

Аполлоний заметил этот относящийся к нему жест презрения и ненависти, но никак не мог догадаться о причинах, толкнувших Флору на такой отчаянный поступок. В его порочной душе в тот же миг возникла мысль заявить претору, что его мать — сумасшедшая, а поэтому не стоит придавать значение ее показаниям.

Претор заметил про себя, что решение Аполлония остаться весьма опрометчиво, и если свидетельница решит протестовать, можно оказаться в довольно щекотливой ситуации. Но Флора не протестовала, и Лукулл довольно неучтиво спросил, что ей нужно.

— Я очень довольна, что египтянин остался здесь, — заявила Флора. — По крайней мере, он не посмеет сказать, что я лгу, да и правду следует говорить прямо в глаза. Ты должен знать, претор, что духовная, только что прочитанная тобой, недействительна и не может иметь никакой законной силы.

— Это почему? — спросил изумленный Лукулл.

— А потому, что этот документ лишает имени и наследства законного сына покойного Марка Вецио.

— Ты лжешь, — неуверенно пробормотал Аполлоний.

— Да и мне кажется, что она не совсем в своем уме, — спокойно заметил претор. — Успокойся, моя милая, — продолжал представитель закона, обращаясь к свидетельнице. — Твоих слов нам мало, у тебя должны быть убедительные доказательства, которые можно будет представить на рассмотрение суда. Голословные утверждения не могут повлиять на убеждения правительственного лица Рима и приостановить его законные действия.