Людвига Кастеллацо - Тито Вецио

— Да спасут меня боги от твоего мрачного предсказания! — вскричал раб, плюя себе три раза на грудь.

— Значит, тебе эта музыка не нравится? Странно. Даже удивительно. А не можешь ли ты мне честно сказать, на какой постели скончался твой уважаемый папенька?

— Он умер на кресте.

— А твой дедушка?

— Тоже на кресте.

— Значит, ты только один из всей семьи хочешь быть исключением? Стыдно, стыдно. Нехорошо. Но, впрочем, для тебя еще не все потеряно. Еще осталась надежда… Эй, лентяи, — прикрикнул Кадм на рабов, — притопчите как следует землю, да и пора домой. Пусть себе висит.

— Вот тебе золотой, — сказал Макеро, подавая палачу монету.

— Подавись ей сам! Золотой — цена казенная, а разве хозяин от себя ничего не добавил?

— Ах, да, вот еще тебе золотой, на, получай, но с условием, — прошептал Макеро на ухо палачу. — Когда мы уйдем, ты с ним должен немедленно покончить, понимаешь?

— Нет, не понимаю. Зачем это нужно? Неужели его господин так добросердечен?

— Нет, то есть он хороший господин, впрочем, какое тебе дело. Главное — деньги получил.

— А, понимаю, не в первой, будет сделано. Твой господин может спать спокойно.

— А вы, друзья мои, — продолжал громко палач, — примите мою благодарность за хорошую работу. И верьте, я с удовольствием поработаю с вами при первом удобном случае. Знаете поговорку: рука руку моет…

Но рабам не понравилась перспектива более тесного знакомства с Кадмом и они поспешили удалиться.

Оставшись один, палач поспешил выполнить инструкцию, данную ему господином распятого старика. Он вошел в свой дом и вынес оттуда длинный шест с острым металлическим концом. Аргус, лежавший у подножия креста, угадав намерения палача, вскочил на ноги. Шерсть на нем поднялась дыбом, и он, оскалив зубы, уже был готов вцепиться в горло Кадма. Палач, хотя и вооруженный длинной пикой, невольно попятился назад при виде такого могучего врага.

Между тем распятый сказал хриплым голосом:

— Не бойся, собаку я уйму. Только, пожалуйста, направь удар прямо в сердце. Аргус, молчать.

Собака опять легла и перестала рычать. Кадм ободрился. Подойдя к кресту, он ударил распятого прямо в сердце. Несчастный вскрикнул и умер. Аргус протяжно завыл.

Честно исполнив обещание, палач возвратился в свое логово, беспечно напевая веселую песенку, вытер полотенцем кровь с шеста, поставил его на место и принялся жадно рассматривать заработанные им золотые монеты.

Между тем бедный Аргус продолжал жалобно выть, глядя на свесившуюся на грудь голову своего бывшего хозяина и товарища. Тщетно Кадм пытался угостить Аргуса хлебом или говядиной, желая превратить его в сторожа, который бы охранял его дом — верный пес ни к чему не прикасался и на шестой день околел у подножия креста, на котором уже ничего не осталось, кроме костей. Мягкие части трупа растащили хищники.

Так погиб последний старый друг Тито Вецио.

На рассвете восемнадцатого января, спустя восемь дней после смерти старого всадника, толпа глашатаев бегала по всем улицам Рима, выкрикивая обычные в подобных случаях слова:

— Квириты! Марк Вецио умер. Сообщается всем и каждому, кто пожелает присутствовать на похоронах.

К полудню масса народа толпилась на площадях и улицах, по которым должна была следовать похоронная процессия. В самом доме покойного собрались его родственники, немногочисленные друзья и высокопоставленные лица римской республики.

Все были одеты в черные плащи, так как по обычаю при торжественных похоронах тога не допускалась. Плащи были дорожные. Знакомые и родные будто провожали покойного в далекое путешествие.

В назначенное время, по сигналу распорядителей, погребальная процессия тронулась. Хор певчих под аккомпанемент флейт и лир в своих песнях прославлял доблести умершего и оплакивал его преждевременную кончину, плакальщицы им вторили. Бренные останки покойного несли его наследник Аполлоний, претор Сицилии Луций Лукулл, глава сената Марк Скавр и квестор Луций Корнелий Сулла. Все они были в претекстах, с обнаженными головами. Впереди всех шел главный распорядитель в темной хламиде и черном военном плаще. Замыкала шествие толпа рабов с зажженными факелами и восковыми свечами в руках. Около распорядителя и ликторов шли жертвоприносители-фламины, ведущие жертвенных животных, кровь которых должна быть приятна душе усопшего. По обе стороны процессии тоже шли музыканты с трубами, литаврами и флейтами, среди них находились танцоры, отплясывающие комический танец, сопровождающийся песней.

За плакальщицами, музыкантами и певчими, около гроба покойного, шли люди, изображавшие его предков в хронологическом порядке, в претекстах и туниках с широкими и узкими пурпурными полосами: консулы, сенаторы и трибуны республики, украшенные ожерельями, медальонами и венками в знак их гражданских и военных доблестей. Тут словно воскресли из мертвых все знаменитые предки Марка Вецио — сановники и воины. За гробом шли приятели покойного с небритыми в течение нескольких дней лицами, с растрепанными волосами и без всяких украшений на руках. Далее двигалась толпа женщин: жены и дочери клиентов, домашние служанки с распущенными волосами, воющие в тон плакальщицам.

Помимо этого, как обычно в таких случаях, в толпу затесались праздные зеваки, уличные бездельники и даже женщины легкого поведения. Шумные разговоры, крики, смех, пересуды были слышны повсюду.

Говорили о том, когда умер покойный, как, почему, от какой болезни, сколько ему лет, как велико его состояние, и кому он его завещал, кто приглашен на похороны, число музыкантов, танцоров, плакальщиц. Обо всем этом спорили очень горячо, каждый принимал близко к сердцу, например, сколько оставил покойник денег, словно это имело какое-то отношение к говорившему. Затем провожавшие похоронную процессию перешли к обсуждению урожая текущего года, правительственных распоряжений, которые, заметим между прочим, хотя и были республиканские, но нуждам народа соответствовали в значительно меньшей степени, чем правительственные распоряжения нашего времени.

Тем временем траурный кортеж из дома Вецио, расположенного на Целийском холме, спустился к Форуму и остановился у самой ростральной кафедры. Покойного установили на трибуну, и Аполлоний, взойдя на кафедру, произнес похвальное слово умершему, так облагодетельствовавшему его. Все собравшиеся усердно аплодировали.