Бела Иллеш - Карпатская рапсодия

Малыш, которого я назвал Ниной, нашел приют в кухне, в квашне с ватной подстилкой. Выходить во двор ему одному не разрешалось, так как не только его мать, но и все обитатели птичьего двора жаждали его крови. Я сам водил его ежедневно на часок-другой гулять. Когда он был еще совсем маленьким, я держал его в руке, потом он садился ко мне на плечо и в такой позе наслаждался свежим воздухом. Пестрая курица к тому времени уже выполняла обязанности матери по отношению к целой ораве маленьких утят. Если я с Ниной на плечах подходил к ней близко, она начинала, как мне казалось, угрожающе смотреть на меня.

— Вот эта злая дохлятина — твоя мать! — говорил я в таких случаях Нине.

Противоестественные наклонности Нины заключались в том, что он боялся обитателей птичьего двора и безмерно доверял людям. Когда выяснилось, что у Нины растет петушиный хвост и петушиный гребешок, Карой хотел переименовать его, но я не согласился. По моему мнению, Нина и так уже слишком много пережил.

Итак, вместо того чтобы изучать еврейский текст Библии, я играл с Ниной. Кроме меня и Луэгера, во дворе не было никого.

У Луэгера была ревнивая натура. Ему не нравилось, что я играю с Ниной.

«И-а! И-а!» — орал он, чтобы обратить на себя мое внимание. Когда он увидал, что это не приводит к желаемому результату, он подошел ко мне, как обычно делает корова, когда хочет боднуть. Луэгер думал, что этим он испугает меня, и, чтобы успокоить, лизнул мое лицо. Потом он обнюхал скучающую у меня под мышкой Библию. Это навело меня на мысль.

Нину я бросил сквозь открытое окно в кухню и увел Луэгера в угол двора, по ту сторону коровника. Там я долго гладил и обнимал его, а когда мы стали очень большими друзьями, подсунул ему Библию:

— Ешь, Луэгер, кушай!

Луэгер подозрительно смотрел на меня. Вероятнее всего, он думал о том, что я обманываю его и что, когда он захочет начать есть аппетитную книгу, я ударю его по морде. Я спокойно смотрел ему в глаза и продолжал упрашивать:

— Кушай, милый Луэгер! Очень прошу тебя, сделай мне одолжение.

Луэгер наконец уступил моей просьбе.

От книги в твердом переплете ничего не осталось, кроме половины обложки. Эти остатки я бросил во двор нашего соседа — аптекаря.

Вечером, после ужина, дядя Филипп обычно спрашивал нас:

— Дети, выучили уроки?

— Выучили, — ответил Карой.

— А ты, Геза?

— Я все выучил, кроме закона божьего.

— А почему ты не выучил закона божьего?

— Потому что Луэгер съел мою Библию.

— Что? Луэгер съел твою Библию? — удивился дядя Филипп.

— Да. Я играл с Ниной, а он вытащил у меня из-под мышки Библию.

К рождеству, когда мы получили табель, среди всех отличных отметок оказалось одно «хорошо» по закону божьему со следующим примечанием: «В изучении древнееврейского языка ученик никаких успехов не проявил».

Если бы я получил по закону божьему отлично, я, наверное, научился бы по-древнееврейски. Но за то, что Френкель испортил мне отметки, чтобы отомстить ему, я постарался забыть даже то немногое, что знал.

И не только древнееврейскому я не научился. На живом еврейском жаргоне я тоже не умел говорить. Если мне приходилось иметь дело с такими еврейскими мальчиками, которые совершенно не понимали по-венгерски, Микола служил мне переводчиком. Он хорошо говорил по-еврейски. Если он спрашивал, почему я не научусь, ведь это такой легкий язык, я без колебания отвечал:

— Потому что я хороший венгерский патриот!

Что каша не еда, а словак не человек, эти два утверждения, вернее отрицания, я всегда слышал в детстве как одну поговорку, хотя и то и другое имеет свою совершенно самостоятельную историю и объяснение. Почему каша не еда, признаться, я забыл. Зато я хорошо помню, почему словак не человек.

Учитель Аради разъяснял нам это следующим образом:

— В те времена, когда приверженцы Ференца Ракоци боролись с наймитами немецкого императора, однажды по шоссейной дороге шел словак. Шел, шел и вдруг перед ним появились три всадника.

— Кто ты такой? Откуда и куда? — спросили всадники словака.

Словак точно и правдиво ответил на все три вопроса.

— Куруц ты или лабанц? [12] Куруц — сторонник Ракоци; лабанц — сторонник императора. — спросил один из солдат.

— Куруц, — ответил словак после короткого размышления.

Солдаты основательно отколотили словака, так как они были наймитами императора.

Словак пошел дальше, потирая свой избитый зад.

Вдруг его опять остановили три солдата.

— Кто ты такой? Откуда и куда?

Словак снова ответил точно и правдиво.

— Лабанц или куруц?

— Лабанц! — ответил без колебания словак.

Солдаты излупили словака, так как они были сторонниками Ракоци. Потирая болевший зад, словак пошел дальше, пока солдаты в третий раз не загородили ему дорогу.

Эти начали допрос с конца.

— Лабанц или куруц?

— Ни то, ни другое, — ответил словак.

— Ни то, ни другое? — удивились солдаты. — Этого быть не может. Каждый человек либо куруц, либо лабанц.

— То человек, — сказал словак, — а я словак, словак же не человек.

Когда Аради кончил свой рассказ, венгерские мальчики громко засмеялись. А когда по его приказу Микола рассказал то же самое по-русински, а Фельдман по-еврейски, засмеялся весь класс, за исключением Ярослава Говрика. Говрик, который попал к нам в Сойву из деревни Хутка, расположенной около Кашши, был словаком и только теперь начал учиться по-венгерски. Вместо того чтобы засмеяться, Говрик поднял в воздух два пальца правой руки, показывая тем самым, что просит разрешения говорить.

— Что тебе нужно, Говрик? — спросил Аради.

— Извините, господин учитель, — сказал Говрик, — но эту же сказку наш учитель в Хутке рассказывал так, что в начале сказки по дороге шел не словак, а русин, в середине — солдаты побили русина, а в конце сказки русин сказал, что русин не человек.

В классе стало тихо.

— Хуткинский учитель, наверное, сам словак, — сказал, подумав, Аради.

— Ничего подобного! — протестовал Говрик. — Он кальвинист и венгр. Его зовут Золтан Диоши. Только-только… — продолжал Говрик смущенно, — только Хутка — это словацкая деревня, где…

— Иди сюда, Говрик! — заорал Аради.

Я думаю, что ни императорские наймиты, ни воины Ракоци не лупили так основательно того сказочного словака, как выпорол Аради Ярослава Говрика.

Кроме этого рассказа, я знал о словаках еще и то, что в Венгрии их больше двух миллионов и что живут они к западу от русинской земли. Знал также, что очень много словаков эмигрирует в Америку, так как земли у них нет, а найти работу в Венгрии им трудновато. Таким образом, теоретически мне были известны словаки, но в действительности я знал лишь единственного словака — Говрика, до тех пор, пока вдруг в двух вагонах для скота в Сойву не прибыли сразу семьдесят девять словаков. Их привезли на постройку нового завода метилового спирта.