Бела Иллеш - Карпатская рапсодия

Как-то раз я долго стоял вот так с закрытыми глазами, прислонясь к газовому фонарю, и вдруг услышал свое имя. Я подумал, что грежу, но все же открыл глаза.

— Это вы, Геза Балинт?

В первый момент я не узнал обратившегося ко мне огромного роста блондина. Вышитая украинская рубашка, волосы до плеч и борода, как у Христа, указывали на то, что он с Карпат, но шикарные светло-серые брюки и желтые ботинки говорили о Будапеште.

— Не узнаете?

После первого изумления я узнал сына сойвинского греко-католического попа, Элека Дудича. До сих пор мне не приходилось разговаривать с ним, так как вся Сойва знала, что он не только антисемит, но и венгров не любит. Он изучал в Пеште юриспруденцию, приезжая домой в Сойву только летом. Он пользовался значительным влиянием среди русинских и словацких студентов, обучавшихся в будапештском университете. Однажды его приговорили за какую-то газетную статью к восьми дням тюрьмы. Сойвинские еврейские мальчики и даже многие венгры обходили Элека Дудича стороной. Однажды я, девятилетний мальчик, преградил ему путь, показывая, что не боюсь его. Элек Дудич громко засмеялся и, чтобы не столкнуться со мной, шагнул в лужу. С тех пор, завидев меня, он снимал шляпу, хотя был старше на добрых десять лет. Сейчас он впервые заговорил со мной.

— Почему вы переехали в Будапешт? — спросил он после моих первых объяснений.

— Мы обанкротились, — ответил я.

— Ну, это не беда! — воскликнул Дудич.

Я не понимал, утешение это или издевка.

— Скажите вашему отцу, — продолжал он смеясь, — что вино можно делать и в Будапеште. Куда вы бежите, Балинт? Я еще не кончил своего напутствия. Скажите отцу, что на разбавленном вине в Будапеште можно зарабатывать больше, чем в Берегсасе. И это самое главное. Ну, всего хорошего.

Я долго смотрел вслед Дудичу. Он отличался от других прохожих не только необычайной одеждой и прической, но и тем, что был на целую голову выше. Он отошел уже на довольно большое расстояние от меня, а я все еще видел его белокурую голову.

Во время обеда я рассказал отцу об этой удивительной встрече.

Слушая нравоучение Дудича, отец, бывший и без того в удрученном состоянии, грустно покачал головой. По-видимому, он собирался что-то сказать или, быть может, приготовился рассказывать, но начать ему не удалось, потому что раздался стук в дверь.

— Войдите!

Дверь открылась только наполовину, так что мы не могли видеть, кто за ней стоит. В узкое отверстие просунулась рука, державшая трехлитровую бутылку. В бутылке было красное вино. Отец раскрыл дверь.

— В добрый час! — сказал дядя Фердинанд и поставил на стол бутылку.

Он был навеселе.

— Надеюсь, этот домик, в котором вы живете, собственный, не так ли, шурин? — обратился он к отцу после первого стакана.

Отец громко рассмеялся.

— Надо его купить! Слушайся моего совета, шурин, купи его!

— Если ты, кроме совета, дашь и деньги.

— Деньги? Для чего? За деньги и дурак может купить дом. Купить без денег — вот в чем искусство.

— Я никогда не утверждал, что разбираюсь в искусстве, — заметил отец.

— Но я разбираюсь, — крикнул Фердинанд и ударил по столу. — Да, я понимаю! Я артист, который после долгих блужданий и скитаний нашел наконец тот достойный инструмент, ту кисть, то перо… Наливай, шурин!

— Ты пил уже где-то, Фердинанд, — заговорила мать, — и выпил больше, чем следует.

— Ты всегда плохо знала меня, Изабелла, всегда была несправедлива ко мне. Я не пил. Или точнее: не пил больше, чем следовало, пил лишь столько, сколько обязан был пить в том обществе, в котором находился. Если я пьян, то — честное слово! — не от алкоголя, а от радости и гордости! Я счастлив и горд, — вам об этом можно сказать, — потому что открыл яйцо Колумба! И это яйцо, — хотите верьте, хотите нет, — сделано из дерева. Да, из дерева!

Отец с моей помощью уложил Фердинанда на диван. Там он проспал до позднего вечера. Во сне он все бормотал:

— Купи дом, шурин. Купи, купи!

Встав и умывшись, он сделался необычайно торжественным.

— Я знаю, — сказал он, — что счастливая звезда нашей семьи закатилась. Знаю, что последняя надежда — это я. Но знаю также, что тот, кто надеется на меня, обманут не будет.

На прощанье он перецеловал всех нас по порядку.

— Если хватит времени, — сказал он, — завтра зайду опять.

После этого мы не видали его около двух лет.

Отец долго — около одиннадцати месяцев — безрезультатно искал работу. За все это время он работал только один раз — три дня. Служил билетером в одном из крупных кино на бульваре. Может быть, он остался бы на этом месте и дальше, если бы случай не свел его со старым знакомым — депутатом парламента от Тисахатского округа, Имре Ураи. Депутат, который пришел в кино в обществе молодой, очень элегантной и веселой дамы, узнал в билетере своего бывшего агитатора-вербовщика из Берегсаса. Он узнал отца и заговорил с ним. И не только заговорил, но, уходя, даже пожал ему руку и сунул в нее десятифоринтовый банкнот.

Прошло несколько минут, пока отец сообразил, что Ураи подарил ему десять форинтов. Поняв это наконец, он как был, без пальто и шляпы, выскочил на улицу, на снег и холод, чтобы вернуть Ураи эти деньги. Долго бегал он взад и вперед по улице, но Ураи, конечно, не нашел.

В кино он больше не вернулся и направился домой, держа десятифоринтовый банкнот в трясущейся от волнения руке. Он бежал всю дорогу, а когда дошел до дому, вспотел и стал задыхаться. Всю ночь ходил взад и вперед по комнате. И только утром рассказал, почему ушел из кино во время работы.

Рано утром он послал меня сообщить, что на работу больше не придет. Я принес домой его пальто и шляпу. По дороге в кино я позвонил у особняка Ураи на улице Андраши и вышедшему на мой звонок швейцару передал — в закрытом конверте — измятый десятифоринтовый банкнот. Пока я, вернувшись домой, не дал честного слова, что деньги вернул по назначению, отец не мог ни есть, ни пить. Он медленно разделся, лег в постель и лежа съел свой вчерашний ужин, к которому я принес ему из трактира пол-литра вина.

Через два дня отец заболел воспалением легких и пролежал в постели двадцать девять дней. За это время он постарел на добрых десять лет.

Так как у отца не было работы, мы жили на заработок матери. Она шила. И не только шила, но рисовала фасоны платьев. Платья, которые она рисовала, напоминали, с одной стороны, испанские костюмы покойной бабушки, а с другой — сшитую из домотканой материи одежду, которую по воскресеньям носят на склонах Карпат русинские женщины. Магазин дамского платья на улице Лайоша Кошута, куда мать сдавала работу, не скупился на похвалы. Скупился он только на деньги.

— Мадам Балинт, — говорил часто господин Шварц, глава фирмы, — вы настоящая художница.