Бела Иллеш - Карпатская рапсодия

Когда я заметил, что хороший игрок в шахматы встречает в Доме рабочих больше уважения, чем хороший оратор, я научился играть в шахматы и вскоре стал играть довольно хорошо. Но и этим я не составил себе «карьеру». Потому что те, с которыми играть в шахматы было для меня честью, — такие, например, как Эндре Кальман, — не садились со мной за одну доску. А если я их приглашал, у них не было либо времени, либо охоты.

Но я все-таки добился того, что Эндре Кальман дал мне два мата.

Это случилось, когда у меня было меньше всего охоты играть в шахматы.

В газете — в одном и том же сообщении полиции — я нашел упоминание сразу о знакомом мне месте и человеке. Местом этим была моя родина — Подкарпатский край, а человеком — наш сосед по Уйпешту Эндре Кальман. В газете сообщалось, что в деревне Пемете жандармы арестовали столяра Эндре Кальмана, который в течение двух недель объезжал находящиеся в комитатах Унг, Берег и Марамарош лесопилки, возбуждая рабочих против существующего общественного порядка. Эндре Кальман, о котором дознание установило, что он является членом Всевенгерского центрального комитета профсоюза деревообделочников и лесных рабочих, был выслан этапом на место прописки в Уйпешт. Против него было возбуждено уголовное преследование.

Я даже не заметил, что Эндре Кальмана не было дома. Когда я узнал, что он был в отъезде и куда именно он ездил, он уже снова оказался в Уйпеште. Вечером, после ужина, я зашел к нему и застал его дома. Он сидел без пиджака, читал газету. Смотрел на меня сонными глазами. Я сказал, что пришел для того, чтобы поделиться с ним всем, что я знаю о Подкарпатском крае, и чтобы попросить рассказать мне о его пребывании на моей родине.

Пока я, заикаясь, объяснял, Кальман вынул из ящика стола шахматную доску и поставил фигуры.

— Садитесь! — приказал он мне, когда я умолк. — В первой партии вы будете играть белыми.

Быстро, один за другим, он дал мне два мата.

— Теперь, к сожалению, я должен уйти из дому, — сказал Кальман после второй партии, — по при случае дам вам реванш.

По воскресеньям, после лекций, мы ходили вдвоем с Эржи гулять. В большинстве случаев на «Остров комаров».

В эти часы остров был темным и пустым. Изредка только встречали мы какую-нибудь парочку, гуляющую так же тихо, так же под руку, как и мы. Если парочки вовремя замечали друг друга, они шли обратно или сворачивали в сторону.

— Я давно хотел спросить тебя, Эржи, — ты учишься эсперанто?

— Неужели ты думаешь, что я трачу время на такую ерунду? — ответила она.

Я уже не был лучшим учеником в классе, но все еще считался одним из лучших. У меня была слишком большая нагрузка, я не мог успешно бороться за первенство. В школе я никогда никому не говорил о том, что хожу в Дом рабочих, но, как бы почувствовав во мне запах другого мира, меня снова стали чуждаться. Пишта Балог переехал в провинцию. Бела Киш охладел ко мне потому, что я больше не мог переносить его вечные декламации. Только Карчи Полони, белокурый, белокожий, румяный, толстый кандидат в полководцы, остался моим другом. Он как-то узнал, что я ежедневно по два часа гуляю, и стал моим спутником. Он жил близко от школы. После уроков бежал домой, быстро обедал и от половины второго до трех гулял вместе со мной. Он говорил мне, что я — единственный человек, которого он посвящает в свои планы. Я дал ему честное слово никому о них не рассказывать, а так как Полони по сей день не освободил меня от этого слова, я и сейчас могу сказать только то, что, если бы планы Полони осуществились, Англия, Франция, Америка и Россия уже давно стали бы колониями Венгрии. Мой друг Полони был очень добрым мальчиком, он уважал и любил меня, так как был очень глуп.

По-видимому, так же думал обо мне слесарь Йожеф Липтак, которого я преследовал своим уважением и любовью. Я любил его за то, что он был иным, чем я: белокурый, голубоглазый, коренастый, спокойный, вдумчивый, немногословный; а уважал потому, что он был борцом, не знавшим компромиссов. Боюсь, что теперь многим покажется незначительной та борьба, которую вел Липтак, но в те времена я не мог себе представить более серьезной борьбы.

Липтак был секретарем рабочего хора. Председатель хора, рабочий-кожевник Сабо, у которого была деревянная нога, принадлежал к числу сторонников чистого искусства и программу хора составлял из оперных арий и классических песен. Он допускал для исполнения только одну песню завуалированно-революционного характера — рабочий похоронный марш. Йожеф Липтак объявил войну этой «оппортунистической хоровой политике» и требовал, чтобы хор рабочих пел революционные песни. Если Сабо злили, он быстро снимал свою деревянную ногу и начинал размахивать ею. Он так сильно стучал ею по столу, что пивные бокалы прыгали, а противники замолкали. Когда на заседании руководства хора Липтак напал на Сабо, председатель снял свою деревянную ногу.

— Подожди, сопляк, я тебе покажу!

Но Липтак не испугался деревянной ноги. Пока Сабо колотил по столу, он молчал. Когда Сабо устал, Липтак продолжил свое выступление, еще более резко, чем вначале.

Спор Сабо с Липтаком сначала интересовал только тех, кто находил его смешным. Таких было много. Особенно смешным находили люди то, что самую энергичную поддержку Сабо оказывал один из мастеров электрического завода, он же казначей Дома рабочих, — отец Липтака. «Длинноусый» Липтак злился на своего сына потому, что тот брил усы. Но так как бритые усы никак нельзя было возвести к проблеме рабочего движения, он ругал сына по поводу хора.

— Такие пустоголовые сопляки только вредят рабочему движению! — проповедовал всюду длинноусый Липтак.

К длинноусому Липтаку, самому отъявленному любителю пива, в свою очередь, придирался председатель «Рабочего общества антиалкоголиков» Колумбан.

— Ну да, конечно, к пиву, наверное, лучше всего подходят именно такие песни! Мы еще поговорим об этом! — угрожал Колумбан.

Вопрос о хоре находился в центре внимания руководства профсоюзов в течение целых двух месяцев. Кожевники поддерживали Сабо, металлисты были одного мнения с Липтаком. Деревообделочники, печатники, швейники предлагали компромиссное решение. Руководство партии вынесло решение в таком же духе. Руководители партии и Дома рабочих предлагали, чтобы хор сохранил свою старую программу, но пополнил бы ее двумя-тремя революционными песнями. Сабо принял это предложение. Липтак не согласился. Поэтому руководство партии заняло позицию протии него. Его исключили из хора.

Но Йожеф Липтак не отказался от борьбы.

Какой бы вопрос ни обсуждался в Доме рабочих, Липтак всегда участвовал в прениях. О чем бы ни спорили, он говорил о хоре. Это не всегда кончалось хорошо. Однажды, в воскресенье вечером, когда инженер Эмиль Хорват в Бебелевской комнате прочел доклад «О будущем аэроплана» и Липтак, как всегда, стал говорить о хоре, вся публика встретила его громким смехом.