Бела Иллеш - Карпатская рапсодия

Липтак сделал выводы из своего поражения. Борьбы он не прекратил, но изменил тактику. С этого дня слово «хор» перестало для него существовать. Он стал критиковать руководство партии и Дома рабочих по совсем другим вопросам. Например, упрекал руководство партии в том, что оно не уделяет никакого внимания работе среди батраков имения графа Карой в Капосташмедьере. Над Липтаком уже больше не смеялись, а ругали его как хориста-демагога, клеветали на него, угрожали ему. Но Липтак был не из пугливых.

Я тоже сыграл некоторую роль в том, что вокруг него образовалась небольшая, но очень воинственная группа. Я старался проводить как можно больше времени с Липтаком, а Эржи Кальман всегда хотела быть со мной. Эржи скоро стала восторженной сторонницей Липтака. Она начала агитировать за него, и ей удалось завербовать нескольких учениц в портняжных мастерских и нескольких текстильщиц. Эндре Кальман был страшно удивлен тем, что активность его дочери так возросла. Он заинтересовался работой «слесаря с острым языком». Когда Липтак говорил, Эндре Кальман всегда сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Те, кто не знал маленького старика, думали, что он спит. Но знавшие его понимали, что он особенно внимательно слушает, думает и взвешивает. Он не стал на сторону Липтака. Но когда несколько кожевников предложили исключить «пустоголового» Липтака из партии, потому что «он нарушает мирное единение Дома рабочих и своими вечными разговорами о пахнущих окурками крестьянах отвлекает внимание от действительных вопросов рабочего движения», Кальман решительно и резко выступил против этого предложения. А за Кальманом стояли не только деревообделочники, под его влиянием находилась также и значительная часть металлистов. Поэтому Липтак не был исключен из Дома рабочих.

Почувствовав себя достаточно сильным в Доме рабочих, Липтак сделал вылазку в капосташмедьерское имение. В первый приезд его избили до крови батраки. При втором посещении его до полусмерти исколотили жандармы. Целых две недели он был прикован к постели, потом отправился в Капосташмедьер снова. На этот раз с ним ничего не случилось. Батраки спрятали его от жандармов. С этого времени он был в постоянной связи с батраками имения Карой. Вероятно, без всякого политического умысла Йожеф Липтак посоветовал мне принимать участие в летних экскурсиях «рабочих — друзей природы».

Группа «друзей природы», состоящая из сорока — пятидесяти человек, предполагала обойти в июле берега Балатона. По моей просьбе меня тоже включили в число экскурсантов. Не моя вина, что мне это не удалось.

Последнее время отец постоянно чувствовал себя очень усталым. Каждую свободную минуту он проводил в постели. Приближалась весна, и мы надеялись, что хорошая летняя погода, жаркое солнце восстановят его силы (если бы была осень, мы бы, наверное, надеялись, что он поправится от чистого зимнего воздуха).

Двадцать девятого мая отец вернулся домой не в половине второго ночи, а в восемь часов вечера. Он был бледен и весь дрожал. Мы быстро уложили его в постель. Мать приготовила для него настойку из трав, но больной ни за что не хотел ее выпить.

Утром позвали врача. Врачу отец признался в том, что скрывал до сих пор от нас, — уже несколько недель у него бывали кровохарканья, и вчера вечером в кафе он упал в обморок. После обеда к нам приехал дядя Филипп, которого я известил о болезни отца.

Через три педели больной встал. Но о возвращении на работу в кафе не могло быть и речи. Дядя Филипп откровенно сказал нам, что это означало бы верную смерть. Отец по целым дням сидел во дворе в старом кресле. Молча, почти неподвижно, смотрел в пространство. Когда мать поправляла за его спиной подушку или скамеечку, на которую он ставил ноги, он благодарил ее слабым кивком головы. На вопросы матери он тоже только кивал головой — да или нет.

В это время я познакомился с ломбардом. Тогда я думал, что речь идет только о мимолетном знакомстве: я нес в ломбард серебряные часы отца и чувствовал себя совсем несчастным. Мне и в голову не приходило, что придет время, когда я буду счастлив, если у меня найдется что заложить.

Дядя Филипп бывал у нас почти ежедневно. Иногда он приезжал слишком рано, почти до рассвета, иногда очень поздно, около полуночи. Он внимательно осматривал отца и говорил ему два-три ободряющих слова. С матерью каждый раз долго разговаривал, гуляя взад и вперед по двору.

— Чтобы черт побрал этого мерзавца Фердинанда! — вырвалось однажды из уст дяди Филиппа, когда я провожал его к трамваю. — Он единственный, кто мог бы вам помочь. Я написал ему, хотя презирал сам себя, когда назвал «дорогим братом», — но что поделаешь? А этот подлец даже не ответил.

— А как бы мог Фердинанд помочь нам?

— Очень просто, Фердинанд разбогател. Каким образом — одному богу известно. Что не честным трудом, в этом я уверен. Но факт тот, что у него сейчас большое состояние. Он больше уже не учитель танцев, а крупный предприниматель. Бывая в Пеште, он ездит на автомобиле. Я, конечно, должен был сообразить, что он давно уже забыл о бедных родственниках.

Но Фердинанд не забыл о бедных родственниках. На письмо дяди Филиппа он не ответил, но вместо ответа в одно воскресное утро явился к нам собственной персоной. Он приехал в Уйпешт на машине, в большом желтом туристском автомобиле. Когда он вошел в дом, наша жалкая комната наполнилась запахом духов.

Фердинанд торжественно расцеловал всех нас по очереди, затем раздал подарки. Подарки эти не подходили к нашему положению. Мать получила от него огромный букет цветов, отец — бутылку настоящего французского шампанского. Нам, детям, — меня Фердинанд тоже причислил к детям, — привез шоколад. Сестры очень радовались этому. Я предпочел бы хороший кусок сала с красным перцем.

— Ну, шурин, — обратился Фердинанд к отцу, — я никак не ожидал от тебя, что ты будешь делать такие глупости!

Вместо ответа отец только кивнул головой.

— Ну, ничего! — кричал Фердинанд. — К счастью, я еще существую. Укладывайтесь и хоть завтра можете ехать.

— Куда? — недоверчиво спросила мать.

Фердинанд ударил себя по лбу.

— Какой я дурак! Ведь я об этом еще ничего не сказал. Но когда у тебя голова полна такими серьезными, важными, я сказал бы, государственной важности делами… Одним словом — вы едете в Пемете. Пемете расположено близ Марамарош-Сигета, в семи-восьми часах езды от Берегсаса. Чудесное место, шурин! А тебе это именно и нужно. Хороший воздух, аромат сосен, пение птичек…

— Птичьим пением не проживешь, — сказала мать.

— Это верно, Изабелла. Но зато на жалованье в семьдесят пять форинтов в деревне, где все дешево, жить можно. А лесопилка в Пемете платит своему кладовщику семьдесят пять форинтов. А этим кладовщиком с первого июля — по моей рекомендации — будет не кто иной, как господин Йожеф Балинт. Ну, что вы скажете? Да, чуть по забыл, — вот вам на дорогу. Перед отправкой, шурин, вы должны дать телеграмму. Запиши адрес, Геза. Натану Шейнеру, Пемете, комитат Марамарош. Впрочем, телеграмму пошлите лучше не самому Шейнеру, а мадам Шейнер. Да, так будет лучше.