Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

Сам же генерал в учебной и учёной области исключительно занимался наведением спасительного страха, без какой-либо более определённой программы. Увидит, проезжая, осыпавшуюся штукатурку или гимназиста без пуговицы, ну, и налетит коршуном, и задаст немилосердную трёпку кому следует.

Мы сидели, мирно позёвывая на своих длинных чёрных партах, изрезанных ножичками, исписанных мелом, чернилами и карандашом, испачканных всем, чем только могут пачкать пакостные руки гимназических лентяев, и подрёмывали в ожидании звонка на скучном уроке математики, как вдруг неожиданный, никогда не бывавший в эту пору звонок — настоящий набат к пожару или нашествию неприятеля — заставил всех вскочить на ноги.

И учителя, и ученики шумною рекою выливали из разом отворившихся классов, заполоняя, будто весенний разлив вод, широкие коридоры. Само собою всё текло со всех сторон к центральному фокусу гимназии, к круглой приёмной «под часами», где всё ещё продолжал колотиться неистовый звонок, и где всегда разрешались загадочные новости гимназии.

— Тише, тише! Выстройтесь поровнее! Не напирайте табуном… Не топочите, как лошади! — торопливым шёпотом в отчаянье упрашивал инспектор, останавливая безнадёжно распростёртыми руками по очереди каждый класс. — Генерал тут! Всех велел собрать… Сердит ужасно… Боже избави шуметь!

С глухим гулом продолжали двигаться сотни грубых ног, привстававших для осторожности на носки. Мы равнялись на ходу в пары, как умели, и со страхом вступали в круглую залу. Там уже стояли, окаменев рядами кругом стен, старшие классы. Директор и все учителя были собраны у часов, и перепуганные лица их ещё более усиливали нашу тревогу.

Генерал стоял молча, в повелительной позе, посреди приёмной, провожая негодующим взглядом входившие по очереди колонны. За ним у входных дверей вытянулся неподвижно, как статуя, наш шевронист — швейцар с перекинутой на руку генеральской шинелью.

Никто из нас не успел хорошенько оправиться, а несколько часов классного сиденья у белых стен, классной возни и всяческой классной распущенности превратили нас в довольно неопрятное и довольно беспорядочное воинство, совсем не годившееся для парадного смотра высшего начальства. По глазам Лукошкина было ясно видно, что наш неприбранный вид и наши табунные движения приводят его генеральскую душу, алкавшую во всём солдатского порядка и солдатской дисциплины.

— Что это у тебя, мальчишки уличные, а не гимназисты… Баранов стадо! Никакой выдержки, никакого строя, — гневно заметил он директору, не поворачивая на него глаз. — Я тебя сгною на гауптвахтах! Какой ты начальник?

Мы установились на свои места, образовав второе кольцо впереди шестиклассников. Всё стихло.

— Я заехал нарочно к вам в гимназию, чтобы показать вам, до чего дошла у вас распущенность! — строго и медленно объявил генерал, сожигая сердитыми очами бледного, как полотно, директора и в страхе толпившихся за ним педагогов. — У вас ученики держат себя на улице хуже всяких мужичонков, старшим не оказывают никакого уважения, начальства не признают. Вы тут казённое жалованье получаете не для того, чтобы республиканцев разводить. Вы все ответите мне за это! Я не допущу, чтобы в учебных заведениях Российского государства воспитывали атеистов и революционеров! А вы их воспитываете; вы не следите за их нравственностью. Полюбуйтесь, какими они у вас ходят! Где этот негодяй, что я привёл с собою?

Грозно оглянулся генерал. Глаза всей гимназии направились в ту точку, куда воззрились очи его превосходительства.

Полицейский солдат, которого мы не заметили с первого раза, выступил из-за вешалки, держа за руку четвероклассника Лобачинского. Конопатое некрасивое лицо его, длинное, как дыня, с жёсткими белесыми волосами торчком, до того было искажено страхом, что он казался нам бессмысленно ухмыляющимся. Он был одет в очень старенький гимназический сюртук с продранным локтем и без одной пуговицы на груди.

— Полюбуйтесь на этого молодца! Похож он на воспитанника благородного заведения? Весь растерзан, оборванец оборванцем! — отрывисто гремел Лукошкин. — Встретился со мною, вылупил глаза и шапки, негодяй, не ломает. Чему вы их учите тут? Безбожию, своеволию? Он должен начальника своего за три версты разглядеть, во фрунт вытянуться, пока проедет. Палку ему поставили в начальники, чтобы палку слушался, перед палкой шапку ломал! Вот что значит воспитывать… А это что у вас? Разврат один! Посмотри на его локти, на пуговицы…

— Ничего сделать не можем, ваше превосходительство! — пробормотал директор, немного оправившись. — Отец его простой мастеровой, столяр, совсем бедный человек… Мы уж и требовали, и грозили, не шьёт нового сюртука, говорит, средств не имею. А учится порядочно, исключить жаль. Не знаем, что делать?

— А вот я покажу тебе, что делать! — грозно взмахнул головою Лукошкин. — В гимназии хочет учиться, так исполняй уставы гимназии! Розог сюда принести! Всыпать ему сейчас пятьдесят перед всей гимназией! Пусть они все поучатся, как себя перед начальством держать… Пусть зарубят себе на носу…

Какой-то скверный жалобный визг, словно визг раздавленного животного, раздался в моих ушах. Лобачинский с плачем упал на колени и пополз к ногам Лукошкина, тщетно удерживаемый за плечи полицейским солдатом.

— Голубчик, миленький, ваше генеральское превосходительство! Отец родной! Простите! Не буду никогда! Бог меня убей, не знал… Не видал ни разу… Зарок перед образом дам, в землю буду кланяться… — отчаянно визжал он, стукая в землю лбом и стараясь обхватить руками ноги Лукошкина.

Причитанья у него лились, захлёбываясь рыданьями; по-видимому, он уже не в первый раз подвергался дёрке и хорошо знал, какова она. Он валялся, как червяк в пыли, у ног грозного генерала, который гадливо отдёргивал их он него, в то время как директор с инспектором, испуганные такой дерзостью, торопливо усиливались оттащить его подальше от Лукошкина.

У меня на душе сделалось невыразимо гадко. Возмущённо смотрел я на этого малого, который плакал от страху, как младенец, и унижался, словно провинившаяся собачонка пред тем, кто презрительно отталкивал его ногою. Этим недостойным малодушием он позорил священное в моих глазах званье гимназиста и четвероклассника, и мне казалось, что я сам был бы готов выступить сейчас вместо него, чтоб показать этому жестокосердному генералу, этим струсившим учителишкам, показать перед целою гимназиею, на память векам грядущим, как геройски может переносить истинный гимназист, казак-удалец, несправедливую казнь своих притеснителей.

Но эта платоническая храбрость моего возмущённого духа, к удивлению моему, исчезла так же мгновенно, как и появилась.