Дмитрий Дмитриев - Золотой век

Эти три дня показались ему целою вечностью.

По прошествии трех дней Данилу под конвоем двух полицейских солдат привели в канцелярию начальника полиции.

Там Данило прождал часа три, пока его не позвал в свой кабинет Рылеев.

На этот раз бригадир был в хорошем расположении духа; он насмешливо посмотрел на Данилу и проговорил:

— Ну, как показалась тебе квартира, в которую я тебя отправил?

— За что же мною мытарят, я, кажется, никакого проступка не совершил, — тихо промолвил старик.

— Нет, совершил…

— Какой же, ваше превосходительство, я проступок совершил? В чем меня обвиняют?

— В том, не суй своего носа туда, где он ненадобен… Понял?

— Плохо понимаю, ваше превосходительство…

— Кто тебя научил, или ты сам додумался до такой глупости, разыскивать мертвого человека, давно похороненного, справку об нем наводить, как будто о живом?..

— Серебряков и есть живой, ваше превосходительство.

— Как, ты опять за свое? Видно, эти три дня, проведенные тобою в сибирке, тебя не исправили?.. Смотри, старик, у меня угодишь в сибирку не на три дня, а на три года, если будешь давать волю своему языку и не перестанешь сумасбродничать! — грозно крикнул на Данилу начальник полиции.

— Я говорю правду…

— За эту-то правду ты и попадешь в каменный мешок…

— Что же, ваша воля, сажайте…

— Делаю я это не по своей воле, а по закону.

— Странные слова вы говорите, ваше превосходительство, неужели в Русской земле существует закон держать в заключении неповинного человека… и признавать живого человека за умершего… Я удостоверяю, что офицер Сергей Серебряков жив, а мне говорят — нет, он умер.

— Да, да, умер и похоронен! Офицер Серебряков не существует на белом свете!.. И тот Серебряков, который живет с тобою в Киеве, есть самозванец или однофамилец, и его, каналью, надо под суд отдать, да и тебя тоже с ним. Слышишь ли ты, глупая твоя голова! Понимаешь ли?..

Данило стоял молча, печально понуря свою голову.

— Ну, что же ты молчишь, сказывай?

— Что же мне сказывать… Вы не приказываете говорить мне правду, ну, я и молчу…

Эти покорные, робкие слова заставили смириться, одуматься бригадира Рылеева.

— Слушай, старик, про меня говорят, что я крут нравом, зол, — не верь, я только горяч и в душе добряк… Мне жаль тебя, посему даю совет — завтра же, слышишь, завтра же выехать тебе из Питера… Иначе будет плохо! Приедешь домой, прогони того самозванца, который смеет называть себя именем умершего гвардейского офицера. Я бы мог послать в Киев курьера к губернатору и требовать ареста самозванца и о присылке его на суд и расправу к нам, в Питер, но я не делаю это только потому, что не хочу хлопот и огласки. Дело об этом офицере Серебрякове долго сидело у меня вот где, — проговорил начальник полиции и показал на свою жирную шею. — Поднимать старые дрожжи я вовсе не желаю, и тебе, старик, приказываю завтра утром безотлагательно выехать… Полицейский офицер сведет тебя на тот постоялый двор, где ты остановился; он же завтра и выпроводит тебя из Питера, — добавил он и позвонил.

Вошел дежурный полицейский офицер.

— Проводишь его до квартиры, где он остановился, и завтра утром выпроводишь из Питера! — повелительно проговорил бригадир Рылеев своему подчиненному, кивнув головою на старика Данилу.

— Слушаю, ваше превосходительство, — вытянувшись в струнку, ответил полицейский офицер и подошел к Даниле.

— Не спускать с него глаз, зорко следить, и чтобы он шагу никуда не сделал. А завтра чем свет вон из Питера, понимаешь?

— Слушаю, ваше превосходительство, — полицейский офицер отвесил низкий поклон своему начальнику.

— А тебе, старик, советую записать меня в поминанье и всякий день класть о моем здравии три земных поклона, что так дешево отделался от меня… Ведь тебе предстоял острог. Ну, ступайте!

Начальник полиции махнул рукою Даниле и офицеру, чтобы они вышли.

Полицейский офицер в точности выполнил приказание своего начальника; он неотступно находился при Даниле и на другой день «выпроводил» его из Петербурга, проводив далеко за заставу.

Старик Данило, проклиная людскую неправду и кривду-лиходейку, так ни с чем и поехал к себе домой.

А в отсутствие Данилы в его доме произошло нечто особенное, выдающееся.

Сергей Серебряков, так много обязанный красавице Ольге, объяснился с ней, а последствием этого объяснения стали они жених и невеста.

Серебряков не стал дожидаться возвращения Данилы с разными вестями из Москвы и предложил свою руку Ольге.

Не скоро согласилась на это предложение молодая девушка, она почитала себя недостойной быть женой Серебрякова.

— Нет, нет, Сергей, выбери себе другую девушку, а меня забудь… тебе известно мое прошлое… какая же я тебе буду жена… хоть я и люблю тебя… так люблю, что едва ли кто может так любить тебя… О, я с радостью назвала бы тебя своим милым, дорогим мужем… но мое прошлое… — со слезами на глазах проговорила Ольга.

— Забудь свое прошлое, моя дорогая… Давай думать об одном только счастии…

— Нет, Сергей, ни ты, ни я — мы никогда не забудем этого прошлого… Буду я твоей женой, ты в минуту гнева можешь попрекнуть меня моим прошлым, и это меня обидит.

— Никогда этого не будет…

— Будет, милый, будет…

— Клянусь тебе, Ольга!

— Не надо, зачем клятвы… Я… я и так верю тебе…

— А если веришь, будь моей женой…

— Тебя я не стою… не стою…

— Предоставь, Ольга, мне судить об этом…

— Боюсь не стал бы ты, милый, раскаиваться?

— Зачем ты так говоришь, Ольга, зачем? Этими словами ты меня обижаешь…

— Ведь у тебя, Сергей, есть невеста… княжна… как же она?

— Была прежде, а теперь ты моя невеста…

— Стало быть, ты разлюбил княжну? — спросила молодая девушка у Серебрякова, не спуская с него своих красивых глаз.

— Да, разлюбил, — несколько подумав, тихо проговорил Серебряков.

И говорил он правду: в его сердце к княжне осталось одно только глубокое уважение.

— Ты правду говоришь, милый?

— Не веришь словам, готов дать клятву!

— Верю, верю, милый, дорогой… Я так глубоко тебя люблю, что готова быть твоею прислужницей, твоей рабой… но не женой.

— Ты моей женою будешь!..

— Сергей, ты этого желаешь?

— Да, желаю…

— Я твоя раба, и мой долг тебе повиноваться, — с милой чарующей улыбкой проговорила красавица.

— Вот и давно бы так, — крепко обнимая и целуя Ольгу — это был его первый поцелуй — весело проговорил Серебряков.

В это время в горницу, где находились влюбленные, вошла Марья Ивановна.

— Добрая Марья Ивановна, благословите нас и поздравьте, мы жених и невеста, — такими словами встретил Серебряков мать Ольги.

Марья Ивановна была удивлена его словами, не нашлась даже, что на них и ответить, и стояла молча, а лучшего жениха для своей дочери она и не желала.