Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Александр от удовольствия прищурил глаза, словно кот, которого почесали за ухом.

– Превосходно! Это как будто моя гвардия, – произнес самодержец, обращаясь к стоявшему поблизости генералу Дибичу.

Покрасневший от удовольствия Киселев тут же записал его слова, добавив от себя про «железный ритм, четкий шаг и безукоризненную стройность рядов».

Следом браво прошла бригада генерала Волконского. Ее командир, согласно порядку службы, остановился неподалеку от государя и пропускал мимо себя солдат. Когда прошел последний взвод, генерал стал поворачивать лошадь, чтоб следовать за своими подразделениями, и вдруг услышал усталый голос императора, подзывающий его к себе.

– Я очень доволен вашей бригадой! – глядя близорукими глазами на Волконского, произнес государь. – Азовский полк – из лучших полков моей армии, – продолжил он, тяжело и будто нехотя произнося слова, – Днепровский немного отстал, но видны и в нем следы ваших трудов… – Выпрямившись в седле и строго глядя на бригадного командира, Александр произнес, на этот раз с металлом в голосе:

– По-моему, гораздо для вас выгоднее будет продолжать оные, а не заниматься управлением моей империи, в чем вы, извините меня, и толку не имеете…

Волконский растерялся и ничего не сумел ответить государю, уяснив лишь одно, что самодержец осведомлен о тайном обществе и его в нем участии. Весь день он размышлял над словами Александра и часто невпопад отвечал на сыпавшиеся со всех сторон поздравления по случаю беседы с самим императором.

Когда Волконский после смотра зашел в штаб армии, генерал Киселев, взяв его под локоть и проведя в свой кабинет, произнес:

– Ну, брат Сергей, твои дела, кажется, хороши! Государь долго с тобой говорил.

– Но о чем говорил?! – передал слова самодержца Киселеву.

– Да-а-а… И что ты собираешься делать?

– Как что? Разумеется, подам в отставку.

– Это не дело, мой друг. Не дело! – Начальник штаба поднялся с кресла и начал ходить по кабинету, усиленно о чем-то думая.

– Вот что, милый мой Серж, – через некоторое время произнес он, – напиши-ка письмо государю, полное раскаяния и доверия к нему. Он примет твое оправдание и, выслушав тебя, убедится, что ты оклеветан. Отдай мне это письмо, и я при докладе вручу его императору.

Александр со вниманием прочел письмо два раза и, положив на стол, улыбнулся и произнес, глядя прямо в глаза Киселеву:

– Месье Волконский меня не понял, я ему выразил, что пора остепениться, сойти с дурного пути, им прежде принятого, и вижу, он это сделал. Мне кажется, я проеду через его бригадную квартиру, пусть он там будет с почетным караулом. Успокою его и исправлю то ошибочное впечатление, которое произвели на него мои слова…

После маневров офицеры 2-й армии дали торжественный обед, в начале которого провозгласили тост за здоровье Его Величества, после чего грянул залп и загремело многотысячное солдатское «ура».

Настроение Александра стало великолепным. На следующий день щедро посыпались ордена, чины и аренды.

Оболенскому с Нарышкиным ничего не досталось: мало секли солдат, а полковник Павел Пестель получил в награду незаселенные земли.

Александр заметно повеселел и отбыл в Петербург, успокоенный и умиротворенный оказанным офицерами приемом. Ему казалось, что многие горячие головы поняли наконец, что пришло время образумиться и не затевать игры с огнем.

«А как славно было бы отречься от трона и уехать куда-нибудь к морю или жить в отдаленной деревушке, не думая о заговорах и отдыхая душой на природе. Как устал я от бремени власти, – трясся он в карете по пыльной, избитой дороге и завидовал своему брату Константину, который с легкостью променял российский престол на любовь полячки… – Ох уж эти полячки…» – улыбнулся он, ярко представив Марию Антоновну Нарышкину… Он увидел ее так ясно, словно находился рядом с ней в доме на Фонтанке близ Аничкина моста в огромной белой зале с колоннами и с зеркалом во всю стену, в котором отражался его портрет, висевший напротив.

Он потряс головой, чтоб убрать наваждение, и снова позавидовал Константину, вступившему в морганатический брак с польской дворянкой Иоанной Грудзинской и заявившему императору и всем приближенным, что не имеет даже малейшего желания и намерения царствовать и править Россией.

Александр дал ей титул княгини, но отнял у брата российский престол. Манифест об отречении Константина и о назначении Николая наследником хранился в Царском Селе. Несмотря на это, Александр не только держал в тени своего младшего брата, он не делился с Николаем ни одной государственной тайной, не знакомил ни с одним документом или специальным докладом.

Как впоследствии скажет о себе Николай: «Меня воспитывали бригадным генералом…»

Так оно и было.

Николай Павлович занимал пост генерал-инспектора инженерных войск и натерпелся за это время немало унижений от своих прямых начальников и генералов из самой высокой элиты.

Чувствовал он и пренебрежение сановной знати, когда заседал в Государственном совете, куда по обычаю назначали великих князей, и никогда не думал, что в недалеком будущем ему придется править самой обширной в мире империей.

В 1824 году, сразу после дня ангела, отмеченного в белорусских болотах, наконец и Рубанову высочайше присвоили чин полковника.

Сразу подав рапорт об отпуске, он лишь в апреле получил положительный ответ и, забрав в Петербурге жену и сына, а также вышедшего в отставку Шалфеева с семьей, направился в Рубановку, прибыв туда в первых числах мая.

Родное имение с каждым приездом все сильнее и сильнее поражало Максима. Проехав по губернии, он сделал вывод, что его село одно из самых крепких и справных, а мужики сыты и довольны.

Въехав в имение, Рубанов сразу прикинул, что домов стало значительно больше, а значит, и населения.

«Старина Изот времени даром не теряет», – подумал он, услышав из соседнего возка удивленные «охи» четы Шалфеевых.

Над домом старосты гордо блестел на солнце здоровенный медный петух. Максим глянул в сторону барской усадьбы. Уже отсюда виднелась сверкающая белизной жестяная крыша двухэтажного кирпичного строения, а въезжая под беленую арку в распахнутые Агафоном ворота, он даже растерялся, не увидев своего старого дома-инвалида.

Жена с сыном радостно хлопали в ладоши, с восторгом рассматривая новые хоромы, чистенькие окна и солидные колонны, поддерживающие балкон.

Агафон, в предчувствии удовольствия, алел носом и перемигивался с Шалфеевым. От деревни уже пылила тройка со старостой. Вышедшие на крыльцо трое мужиков, заканчивающих какой-то мелкий ремонт, кланялись барину.

Пока приезжие с любопытством ходили вокруг здания, во двор влетела взмыленная тройка, и из нее вывалился запыхавшийся и тоже взмыленный Изот. Растопырив руки и не умея ничего произнести от неровного частого дыхания, прихрамывая, он засеменил навстречу Рубанову.