Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

А мой родственничек, оказывается, был даже назначен диктатором восстания заместо князя Трубецкого, который скрылся и не пришел на площадь…

– Зато мы там погуляли, – сумел вставить Нарышкин.

– Заговорщики тоже мне, растудыт иху… в палаш, ботфорты и эполеты мать… – не слушал его князь.

Конвойным показалось, что бывшие господа слишком разговорились, и они развели их по камерам.

Арест мужа Мари сочла трагической ошибкой и недоразумением, которое не сегодня, так завтра должно было разрешиться, но время шло, а ее Максима всё не отпускали.

Она ездила на прием к князю Александру Голицыну, которому государь доверял и назначил членом следственного комитета, но, кроме обещаний во всем разобраться, ничего обнадеживающего не услышала. А между тем дни проходили за днями, но ничего не менялось, лишь соната Бетховена все громче и громче звучала в мозгу, порой доводя ее до изнеможения, и постоянно чудился стук в дверь.

С бьющимся сердцем она бежала открывать, отталкивая слуг, но то был лишь ветер… или нервы… или несбывшаяся надежда…

Лежа на нарах, Максим вспоминал себя перед Бородино и свои мечты увидеть Мари.

Сейчас ему хотелось увидеть ее с гораздо большей силой. Он просто бредил ей, и однажды, когда закрыл глаза, ему даже показалось, что она здесь, рядом, что-то шепчет, успокаивая, и гладит волосы.

Видение оказалось столь ярким, что он уловил ее дыхание у своего уха и почувствовал запах духов…

– Мари-и! – раскрыв глаза, прошептал он, достал из-под гнилого матраса записку и развернул ее, прочитав в кромешной темноте не глазами, а сердцем: «Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Жду!..».

Свой день рождения Рубанов закончил допросом.

Поздним вечером конвойный вывел его из камеры, не завязывая глаз, и провел в помещение следственного комитета. Там находился лишь один человек – Николай Шувалов.

На этот раз особой радости его лицо не излучало, но и власть свою он показывать не стал, сразу предложил сесть и угостил холодным чаем.

– А почему без рома? – подпустив возмущение в голос, произнес Максим, но Шувалов сделал вид, что не расслышал слов арестованного.

Рубанов заметил, что тому было несколько не по себе и он стеснялся теперешней своей роли.

В комнате повисло напряжение. Но служба есть служба…

– Вы-то, сударь, попали в эту глупейшую ситуацию из-за дружбы. Сие можно понять, – поднес к глазам исписанный лист Шувалов.

От колебания воздуха, произведенного этим движением, язычки пламени на свечах нервно заметались, и тень Шувалова запрыгала на стене. Казалось, он исполняет какой-то безумный и трагический танец.

Постепенно тень успокоилась, и Максим глядел теперь только на нее. Ведь тень обладала лишь голосом, но не имела лица.

– А Оболенский с Нарышкиным? Они-то там как оказались? – вопрошала тень.

– Мы договорились встретиться на площади после присяги и, как водится, отметить встречу; но, увидев русских солдат, которых собирались рубить другие русские солдаты, господа офицеры встали между ними, дабы отвести кровопролитие… – объяснял Рубанов вновь задергавшейся тени, потому как Шувалов положил лист на стол и этим обеспокоил пламя.

– То есть никаких порочащих действий в поведении друзей вы не находите? – поинтересовалась тень и почесала себе нос.

– Даже ежели бы и находил, то не стал бы говорить об этом, – произнес Максим.

– Да что вы смотрите куда-то на стену, сударь, извольте глядеть на меня.

– Я на вас и гляжу, – грустно улыбнулся Рубанов.

– Другие не столь щепетильны. Кюхельбекер с Пущиным еще с лицея дружили, однако на очной ставке один из них показал, что другой, а именно Пущин, предлагал ему убить великого князя Михаила Павловича, – сунул в руки Максима протокол. – Полюбуйтесь, господин полковник, все зафиксировано и подписано.

– И вы того же требуете от меня? – не читая, он бросил бумагу и поглядел на этот раз в глаза человеку… бывшему другу.

Не выдержав взгляда, тот отвернулся.

Следующий допрос состоялся лишь в мае. За столом важно сидел старый знакомец, дядя князя Петра Александр Николаевич Голицын.

Причем на этот раз Рубанова в следственную комиссию привезли днем, а не на ночь глядя, как обычно.

– Эк вас, сударь, потрепало, – поднялся из-за стола и протянул руку царедворец.

– Зато вы, Александр Николаевич, наконец-то доказали, что нужнее Аракчеева, которого государь отправил в отставку.

Вспомнив об Аракчееве, Голицын покраснел от удовольствия.

– Садитесь, милостивый государь, – указал на стул, усаживаясь на свое прежнее место. – Скучаете по супруге-то, полагаю? – улыбнулся он. – И угораздило вас, батенька… Но вы-то хоть не состояли в тайном обществе, а чего не хватало другим… Тому же Рылееву, к примеру. Бог дал талант, любимую жену, хорошую службу… Так нет… Конституцию ему подавай.

Теперь кается и называет всех, кого помнит в своей организации. Оставил жену с дочерью без средств к существованию… Спасибо великодушному нашему императору, – продолжал Голицын, – который позаботился о семье бунтовщика и отправил перед Рождеством две тысячи рублей жене с маленькой дочерью. А в день именин его Настеньке императрица подарила от своего имени еще тысячу…

Ну как можно бунтовать против таких правителей?!

Вот что написал сей господин своей супруге: «Я мог заблуждаться, могу и впредь, но быть неблагодарным не могу… Милости, оказанные нам государем и императрицею, глубоко врезались в сердце мое».

Вот как заговорил…

Я это к чему?.. Что и вам есть за что благодарить государя. – И на вопросительный взгляд Рубанова вновь поднялся из-за стола и подошел к нему. – Поздравляю вас с оправдательным аттестатом… Вы свободны, сударь, – протянул пораженному Максиму какую-то бумагу. – Его величество не видит больше причин содержать вас в крепости. Урок за нарушение воинской присяги вы получили. О дальнейшей вашей судьбе узнаете позже. – Позвонил в колокольчик, и вбежавший адъютант вывел безмолвного и потрясенного Рубанова из зала.

У каменной стены Алексеевского равелина, в том месте, где в праздник Богоявления обычно устраивался крестный ход, стояла карета.

Рубанов шел один и вдыхал свежий невский воздух.

«Один! Без конвоира!» – подумал он и увидел, как дверца кареты раскрылась и оттуда грациозно ступила на землю самая прекраснейшая из женщин.

Она бежала к нему, сдерживая слезы, а в голове ее звучали финальные аккорды сонаты Бетховена.

Максим видел вначале всю ее, милую свою Мари, затем только напряженное лицо, а когда она приблизилась к нему, то не замечал ничего, кроме огромных любящих глаз, от которых затрепетало сердце.

Мари прижалась к груди мужа, и музыка стихла…