Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Ох, поскорее бы… Тогда эта гордая девчонка из Чернавки не считала бы его ребенком…

Мари любовалась мужем и вздыхала, глядя на сына: «Как ни жаль, а мальчишка пойдет по стопам отца. Такова уж их судьба – Родину защищать…»

Не успел Максим отдохнуть и осмотреться, как пошли визиты.

Казалось, весь уезд стронулся с места. Каждый помещик стремился засвидетельствовать ему почтение, а молодежь глядела на опального полковника и декабриста, словно на Бога.

Рубанов принимал гостей в капитанском мундире, сидя в кресле, и удивлялся обожанию, которое видел в глазах молодежи.

«Черт-дьявол! – злился он. – Они гордятся мной как мучеником, пострадавшим за какую-то эфемерную идею, а не как бравым рубакой и командиром, с младых ногтей сражавшимся за Россию. И почему у нас на Руси так любят потерпевших от власти? Благоговеют перед ними? – рассуждал он. – Ведь декабристы подвергли сомнению нравственный вопрос о дворянской чести: что погибнуть в бою – это слава; а быть разжалованным и сосланным – позор!

Высшее общество сочувствует каторжанам, а те впервые не чувствуют позора и даже гордятся, что хоть немного, но расшатали устои самодержавия.

Теперь, глядя на меня, юноши станут отпускать волосы до плеч», – усмехнулся он и оказался прав.

Лишь лысый капитан-исправник, грудь которого украшали уже две медали, порадовал его сердце, алчно разглядывая боевые награды.

В приватной беседе они договорились, что в случае чего тот понесет на подушечке орден Анны 2-й степени.

Максим развеселился, наблюдая за капитан-исправником и догадываясь, что он мечтает один нести все награды… и не на подушечках, а на жаждущей славы груди.

«Услышала бы Мари, о чем мы беседуем».

С каждым днем ему становилось лучше, и он уже самостоятельно мог передвигаться по дому.

Новый дом Рубанову не нравился. Здесь все было не так. Не так скрипели половицы, не так били часы, не хлопала оторванная ставня, ветер не играл на крыше с отошедшей жестью, и можно было без боязни выходить на балкон подышать свежим воздухом.

Максим смеялся над собой и твердил, что придирается к этому прекрасному новому дому, но он не любил его, а дом, он чувствовал, не любил своего хозяина.

Перед Рождеством Максим получил письма от друзей из Варшавы, а чуть позже – и от Михаила Строганова из Сибири.

«Откуда же ему известно, что я вышел в отставку по ранению и живу в Рубановке».

С интересом читал письмо, удивляясь, что Строганов из своей заснеженной и холодной Сибири пытается утешить и ободрить его:

«Нам не дано понять действия Высших Сил, кои люди именуют Судьбой, – писал Строганов. – Одному дается все, а у другого столько же забирается… и в чем тут причина не нам судить и не нашему разуму объять необъятное и проникнуть в таинство Творца…»

«Да этот кавалерист стал философом, – удивился Максим. – Несомненно, каторга располагает к раздумьям», – читал он дальше.

«Счастлив тот, кто может сказать, что жизнь прошла как удивительный и волшебный сон… Для большинства она проходит в страданиях, лишениях, потерях, нищете, и следует стойко встречать удары судьбы и не сгибаться от них…»

Себя декабристом Рубанов не считал, но ни разу не пожалел, что перечеркнул блестящую карьеру, заслонив, может даже от смерти, своих друзей.

«Дружба превыше всего, – думал он, – и любовь… – улыбнулся вошедшей жене. – Как хорошо, что я не рассказал про пистолет и шепот его, – неожиданно подумал Максим, с любовью глядя на Мари. – Вот только письма зря отдал, следовало порвать», – вздохнул он.

Она забеспокоилась и положила руку ему на лоб.

– Все хорошо! – произнес он, целуя тонкую нежную руку.

В день своего тридцатидевятилетия Максим нашел в себе силы прокатиться с женой и сыном по разросшейся и сравнявшейся с Ромашовкой Рубановке.

«Моя жена скоро станет самой богатой в губернии вдовой», – подумал он и ужаснулся – не своей смерти, а мысли о том, что после него кто-то станет обнимать Мари и заглядывать в ее глаза.

«Ведь ей-то будет лишь тридцать семь. Неужели всю дальнейшую жизнь проживет одна?! Нет! Надо жить!» – рассмеялся своим мыслям, чем несказанно обрадовал жену.

Летом он уже уверенно передвигался по дому и с удовольствием выходил на балкон, усаживался там в кресло и подолгу глядел на рубановские крыши, на сад, думая о том, что через месяц-другой по дороге в Петербург к нему заедут друзья.

Где-то там, в деревне, взлаивали собаки. То ли на реке, то ли за домом слышались голоса…

Ветер шевелил волосы и ласкал лицо.

Вдали блестели три купола…

В саду играл сын, и его за что-то бранила жена…

«Отец, Мать и Сын!» – пронеслось в голове.

Шелестели ветви акаций.

Доносилось благоухание цветущего сада.

Все это вместе и было – Отечество!.. Жизнь!.. и Любовь!..

Осенью ему стало хуже: открылась рана.

С увяданием сада увядал и он.

Аким не отходил от отца.

Максим лежал у открытого окна и глядел на сына. Голова кружилась, и иногда он проваливался в какую-то пустоту.

Легкий ветерок ворвался в комнату, и на грудь Максима, плавно кружась, опустился желтый лист…

С трудом подняв руку, он взял его, нежно погладил пальцами и поднес к лицу, уловив запах сада, дождя, ветра и неба, запах всего мироздания, которое он скоро оставит, уносясь в неизвестность Млечного Пути…

И в ту же секунду, глянув на сына, вспомнил отца – и не понимал уже, где он?! и кто он?!. Взрослый или ребенок…

И что у него впереди: Жизнь!.. или Смерть!..

И была ли жизнь?..

Или все это только сон?..

И вдруг ясно понял одно!..

Что Бессмертен!

Что Круг никогда не замкнется, и Жизнь Бесконечна, пока есть Сын!..

Чуть позже вошла жена и села рядом, поправив одеяло и коснувшись его потного лба прохладной рукой.

«Только теперь и понимаешь, что богатство, чины и слава – пыль и суета.

Суть истины в другом – чтобы тебя хоть кто-то любил», – подумал он, целуя руку Мари.

Аким, желая оставить мать и отца одних, поднялся и вышел из комнаты.

– Ежели кого полюбишь, выходи замуж, – с трудом произнес, ощущая острую боль в груди и стараясь подавить ее и не выдать себя.

Сдерживая слезы, она отрицательно покачала головой и что-то прошептала, с трудом проглотив сдавивший горло комок. А глаза ее предательски набухали от слез, и, глянув в эти зеленые влажные глаза, он задохнулся от любви к этой красивой белокурой женщине.

– Что ты сказала? – тоже прошептал он, взяв ее руку в свои и нежно лаская пальцами, как давеча лист.

– Не полюблю!.. – выхватила из-за манжета платья платок и, тут же забыв о нем, молча глотала слезы.

– Я люблю тебя! – то ли сказал, то ли подумал он… и попытался улыбнуться ей.

Закусив нижнюю, подрагивающую от подступивших рыданий губу, она тоже попыталась улыбнуться, но у нее не получилось, и Мари устремила взгляд в окно, чтоб хоть немного успокоиться.