Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

Через секунду, судорожно вздохнув, нагнулась и поцеловала его в губы.

Максим задохнулся от тоски с такой же силой, как недавно от любви к ней, подумав: «Как мне будет Там не хватать ее губ …и рук …и глаз… Елочных волшебных глаз, несущих в себе тайну…

Тайну чего? – глядел на нее. – Бытия? Жизни? Смерти?..

Скорее, просто Любви…

Эта женщина закроет мои глаза…» – И его целиком поглотила жалость.

Не к себе. К ней!

«Ведь ей предстоит вскоре остаться одной!..

Мне будет уже безразлично, а каково ей?

Бедная!

Я ничем. Ничем уже не могу ей помочь. – Прислушивался к нарастающей боли.

– Нет! Неправда!

Она не будет одна!!!

Рядом с ней останется сын!

Наш Сын!

Частица меня…»

А в ее голове, раскалывая виски, звучала соната Бетховена…

Боль стала просто невыносимой, и судорога исказила его лицо.

Она с испугом коснулась ладонью его лба.

Он хотел поцеловать эту руку, но не было больше сил.

«Ну прижми… прижми ладонь к моим губам!» – безмолвно кричал он, и она услышала беззвучную его просьбу.

Ему сразу стало удивительно легко и приятно. Боль куда-то исчезла, и даже показалось, что где-то вдали зазвучали колокола.

Но неожиданно звук стал нарастать и сделался неприятно высок.

Он услышал дребезжание бочек водовоза и скрип телеги, куда-то везущей его, но вскоре опять мощно зазвучали колокола, заглушив неприятный скрежет и скрип.

Колоколов становилось все больше и больше, а звон переходил в набат, и тут Максим увидел свет – яркое-яркое пламя.

«Когда-то я пережал уже это! – подумал он. – Это же Смоленск! Горит Смоленск! А может – Москва? Или мой старый дом? Смоленск, Москва или старый дом?.. – завертелась мысль, а вокруг гремели колокола. – Сколько же рядом церквей?.. А как приятно греет огонь!» – В отблесках пламени увидел Волынского и Кешку.

Они были молодые, двадцатилетние и приветливо смотрели в его сторону.

Мощный колокольный звон постепенно перешел в рыдания одинокого дорожного колокольчика, а затем тишина-а-а…

Беспокойная гулкая тишина и невесомость.

Он стоял в нерешительности и глядел на Волынского и Кешку.

Они ждали его… А дальше, за ними, в призрачной дымке, вытянув к нему руки, стоял отец.

Его отец!..

И он успокоился…

И Пошел к Нему!!!

Друзья совсем немного опоздали, чтобы застать его живым.

В белой кирасирской полковничьей форме стояли они перед гробом, в котором лежал Рубанов, и с недоумением, не успевшим еще перейти в сострадание и тоску, глядели на бледное лицо своего друга и никак не могли, не хотели согласиться с тем, что его уже Нет…

Максима Нет!!!

Этого не может быть.

Рядом, с черной вуалью на лице, стояла Мари и молча прощалась с мужем.

Бетховен смолк!

Все стихло!

Всю оставшуюся жизнь она не воспринимала музыку. Музыка ушла вместе с мужем в какие-то дальние сферы, неподвластные ее воображению.

На похороны съехался весь уезд, и даже прибыл генерал-губернатор.

Перед пушечным лафетом с гробом несли подушечки с орденами. Впереди всех с Анной 2-й степени шествовал капитан-исправник в парадной форме с двумя своими начищенными медалями. В паре с ним нес орден Георгия унтер Шалфеев.

За ними медленно шли сгорбленный Агафон и староста. Следом шествовали уездный предводитель и владельцы близрасположенных деревень. Кисти траурного катафалка поддерживали гусарские офицеры с черным крепом на эфесах сабель.

За гробом первыми шли жена и сын Рубанова, а рядом с ними – Оболенский и Нарышкин. За ними – генерал-губернатор с чиновниками и несколько гусарских офицеров.

Потом под траурной попоной вели коня, и маршировал эскадрон спешенных гусаров с опущенными в землю ружьями.

За ними тянулись богатые господа, и замыкали шествие рубановские крестьяне и господские экипажи.

На колокольне гремели колокола.

Чуть в стороне от церкви под «Вечную память» грянули три залпа, произведенные по команде ротмистра, некогда умыкнувшего подругу Мари, спешенным гусарским эскадроном… И ВСЕ.

Осталась только память!..

– Госпожа Рубанова, – обратился к Мари генерал-губернатор, когда ехали обратно, – извините, но почему похоронили мужа в капитанской форме, ведь в прошлом месяце я привез вам государев рескрипт о возвращении чина полковника?

– Воля супруга, ваше превосходительство. «На солдате и капитане вся армия держится… Вот и положите меня в пехотном мундире русского капитана», – велел он перед смертью.

Вечером, проводив после поминок гостей, они остались вчетвером. Гостиная светилась от многочисленных свечей, и не хотелось расходиться по комнатам и оставаться наедине с мыслями. Почему-то казалось, что Максим был здесь, рядом, видел и слышал их.

Нарышкин смотрел на младшего Рубанова, а казалось, что видел Максима, юного и веселого юнкера, каким тот был в Петербурге и Стрельне. Потирая шрам на щеке, он слушал воспоминания князя как раз об этой поре.

– Весь в отца! – хвалили Акима офицеры. – Знатный кавалерист получится.

– Я не хочу в кавалеристы, – произносил ломким, то детским, то вдруг взрослым голосом Аким, – стану служить в пехоте, как отец.

– Ну, в пехоте, так в пехоте, – соглашались друзья. – В следующем году тебе шестнадцать исполнится, вот в 1-й кадетский корпус и поступишь. А вы, Мари, ехали бы в Петербург…

– Нет! Я останусь здесь, с ним!.. – смахнула она слезу. – А сын пусть едет. У него вся жизнь впереди…

На следующий день они уехали, сказав на прощание Акиму, что не забудут и займутся его судьбой…

И, как раньше Максим, он с нетерпением ожидал весточки из Петербурга, постепенно свыкаясь с деревенской тишиной, и, вспоминая отца, украдкой смахивал слезы.

Он с уверенностью знал, что станет русским офицером, и когда-нибудь в прекрасной зеленой форме пехотного подпоручика явится перед сказочно красивыми глазами этой гордой дочери чернавского барина, и поглядим еще, как она посмеет не влюбиться в него, мечтал он, отрабатывая коронный рубановский удар.

Наступила весна.

Жизнь брала свое. Аким, оседлав жеребца, носился по зеленеющим полям, а вечером, сидя на балконе, вдыхал запах цветущих яблонь, груш и вишен, любуясь Рубановкой, церковными куполами и всей этой раскинувшейся вокруг благодатью.

Соловьи и акации пьянили голову…

Хотелось молиться, мечтать и любить!

Он переживал божественную пору расцвета, и до заката было еще далеко.

Господи! Как он любил Россию и как хотел стать ее защитником.

Неожиданно вспомнились слова великого князя московского Дмитрия накануне Куликовской битвы:

«Отцы и братья!

Сражайтесь ради Господа, за святые церкви и веру православную!

Ведь эта смерть – не смерть! Но Вечная Жизнь!!!»