Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг

– Деревня на месте! Ближе к Волге или Петербургу староста ее пока не передвинул, – доложил он Максиму, – все живы-здоровы, чего жалают вам и Михеич, и Кешка, и Лукерья, и Агафон…

– Стоп, стоп, стоп… – остановил его Рубанов. – А чего деньжат маловато прислали?

– Дак оне там, как объяснил Изот, мельницу ставят, да кабак, да зерно по деревням скупают, а как продаст – хотит еще людишек подкупить. Вот об этом в письме все прописано, ждут вашего соизволения.

– Прочитаем и обдумаем! – согласился Рубанов, отпуская денщика.

«Финансы теперь имеются! – подумал он, убирая во внутренний карман колета пятьсот рублей. – Голицыны подарили тысячу, да жалованье, да из Рубановки прислали – есть на что погулять!»

В огромном доме Оболенских у Рубанова была своя комната и спальня на втором этаже. Напротив, такую же комнату со спальней занимал Нарышкин. По соседству с ним располагались апартаменты Гришки Оболенского.

– Весьма удобно! – рассуждал молодой князь. – Когда кому захочется выпить – все под рукой. – Чаще всего, конечно, выпить хотел именно он.

Нарышкин, под присмотром старой тетки Оболенских, все свободное время проводил с Софи. Тетка им не мешала. Сидела за пяльцами в кресле где-нибудь в углу комнаты и вышивала, затем внимательно рассматривала вышитый узор на розовом или синем атласе и, удовлетворенная созидательным трудом, засыпала сном праведницы.

Рубанов повесил исковерканные кирасу и каску на стену, чтобы, как он говорил, всегда быть готовым к смерти!

Первое время вся семья Оболенских по нескольку раз на дню стучалась к Максиму и просила еще разочек взглянуть на доспехи. Особенно восторженно разглядывала пострадавшие кирасу и каску Софья. Нарышкину это чрезвычайно не нравилось, и он попросил Максима на какое-то время убрать доспехи куда-нибудь подальше или подарить ему, что Рубанов и сделал.

Через несколько дней, заглянув в комнату друга, Максим увидел Нарышкина в своей кирасе и каске, что-то увлеченно повествующего Софи. Максима они не заметили, и тот с любопытством прислушался, с удивлением узнав, что эти кираса с каской принадлежат Нарышкину и в бою были на нем, а отдал он их Максиму, дабы не расстраивать своих родителей… Девчонка, уже не прищурив, а вытаращив глаза, глядела на него с обожанием, а сиятельный болтун, снимая кирасу, еще взял с нее клятву, что она никому и ничего не расскажет…

«Есть же на свете бессовестные вруны… Да как складно заливает! И эта тоже хороша. Подумала бы хоть своей головой, почему наградили меня, а не ее свистуна… Впрочем женщина и логика – вещи суть противоположные!» – прикрыл дверь и забежал в свою комнату, потому как они направились в залу. «Чего, интересно, этот господин сочинитель еще наплетет?» – подумал Максим и решил все узнать досконально. Выглянув из комнаты, он собрался было последовать за влюбленными, как наткнулся на Оболенского.

– О-о! Рубанов. Вот славно-то… Как ты вовремя появился. Мне как раз захотелось выпить!

«Будто бывают такие минуты, когда выпить ему не хочется!» – подумал Максим.

– Согласен! Давай только немножко послушаем этого трепача Нарышкина! – и он коротко объяснил князю суть дела.

– Ну и что? Пройдет время, так ты со своими способностями еще и не то придумаешь! Пойдем прежде выпьем!

– Нет! Давай встанем за портьеру и послушаем…

– Но это же некрасиво!

– Зато интересно.

– Ну полно скромничать! – услышали они голос Софьи, когда подкрались к влюбленным. – Расскажите еще, как сражались…

– Скромник нашелся! – язвительно зашептал Оболенскому Максим и прислушался.

– Да что рассказывать… Схваток с турком было достаточно… Однажды меня окружили двое османов, нет – трое! Бородищи – во! – широко развел он над подбородком ладони. – Плечищи – во! – расставил руки во всю ширь. – И вооружены вот такенными ятаганами, – выставил руку над полом на уровне своего лица.

Оболенский уже не жалел, что согласился подслушивать. Закрывая себе рот ладонью, он подмигивал Максиму и кивал в сторону Нарышкина, одобрительно покачивая головой…

– …Я одного – хвать палашом! – вошел в роль Нарышкин. – Другого – бац из пистоля, а третьего не успел…

Княжна в ужасе закрыла глаза.

– …Он «бах» по мне, я пригнулся…

– Пуля лишь по языку скользнула… – шепотом прокомментировал Рубанов.

– …Пуля в каску попала, – захлебывался словами граф, – тут я его палашом и развалил!..

– Ах! Какой вы, право, жестокий! – млела Софи.

– После него я еще троих зарубил, – скромно потупился Нарышкин.

– Боже! Да вы просто зверь! – восторженно захлопала в ладоши княжна.

– После боя глянул на свою форму – каска прострелена в двух местах!

– Ой! – в ужасе всплеснула руками Софья.

– А мундир – как есть у сердца – распорот ятаганом.

– Бедненький! – обняла она графа, чувственно жмурясь.

– Кхе! Кхе! – вовремя проснулась старушка.

– В детстве паучкам лапки отрывал, чудовище, – зашептал Максим Оболенскому, и тот, оборвав портьеру, грохнулся на пол и замер…

На смех сил уже не оставалось.

– Ой, мамочки! – вскрикнула пораженная княжна.

– В сердце ранен! – вылез из-за портьеры Максим.

– Да нет, в зад! – произнес умирающий и поглядел на Нарышкина. Тот сразу догадался, что спокойная жизнь для него наступит не скоро.

Днем в караульном помещении Максим написал два письма – матери и в Рубановку; а вечер посвятил своему внешнему виду – трое поручиков и Оболенские готовились к балу.

«Надо же! Узок под мышками и жмет в плечах… – разглядывал себя в зеркале Рубанов, нарядившись в красный вицмундир и белые панталоны. – На новый денег жалко. До весны этим обойдусь, а там в летние лагеря на "травку", затем учения, а осенью закажу…» – размышлял он, когда в дверь постучали, и, не дождавшись разрешения, просунулась голова Нарышкина.

– Мы готовы! Тебя ждем.

– Где же готовы? – вышел из комнаты Максим и окинул взглядом ладную фигуру друга в вицмундире. – А кирасу с каской разве не наденешь?

– Ха-ха-ха! – вывалился из своих апартаментов Оболенский, выдыхая с каждым «ха» свежий запах лимонной водки.

– Уже лимончика откушать изволили? – пропуская мимо ушей рубановскую колкость, поинтересовался у князя Нарышкин.

Оборвав смех, тот побежал одеколониться.

На улице ожидали три кареты. В одной разместились Нарышкин, Софи и старая тетка, в другой – папà и мамà Оболенского с братом и его женой, в третью сели князь Григорий и Максим.

– Не желаете прополоскать рот, господин поручик? – тут же достал откуда-то плоскую стеклянную бутылочку князь.

– Конечно желаю! – взял у него фляжку Рубанов. – Для смелости!..

На бал он ехал с тайной надеждой встретить Мари.

«Тогда точно она была. Лишь у нее такие глаза!» – вспоминал он.