Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1)

— Ничего не говорят… Солдаты молчат.

— Тогда расскажите о чем-нибудь другом.

— Мама! — сурово глянула на нее Маша. — Что он вам расскажет? Лежите, успокойтесь. А мы пойдем в кухню, чтобы вам не мешать.

— Сидите здесь, — не соглашалась мать. Она не хотела, чтобы Маша оставалась вдвоем с Никитой.

— Отдыхайте, мама. Может, уснете. А мы пойдем в кухню.

Рассерженная Олимпиада Михайловна равнодушно махнула рукой.

— Садитесь, Никита Пархомович, — сказала, войдя в кухню, Маша и села на табуретку рядом.

— А почему вы величаете меня по отчеству? — усмехнулся Никита.

— Как-то неудобно называть по имени, — нарочито громко ответила она, чтобы слышала мать. — Вы гость и такой нарядный в гвардейском мундире. К вам и подойти страшно, — провела пальцами по погонам. — Встаньте, я посмотрю на вас.

Он вытянулся перед Машей — статный, высокий, в ловко пригнанном по фигуре мундире, украшенном золотистыми пуговицами и шевронами.

— У меня к вам поручение, — прошептал Никита, наклонившись к Маше.

— Что такое? — спросила испуганно.

— Тихо! Чтобы не слышала мама. Аверьян передал вам вот это письмо. Там все написано. За письмом придут. Поняли, Маша? Это страшная вещь. Кроме вас, никто не должен знать о письме. Аверьян сказал, что из-за него могут голову снять. Поняли?

— Поняла, дорогой Никита. Я уже одно Аверьяново письмо передавала. Я умею хранить тайну. — Отвернувшись, она спрятала письмо на груди. — Как мне тяжело! Что с Аверьяном? Ой, боже, боже! Страшно! Плакать хочется, а слез нет… Подождите, взгляну, как чувствует себя мама.

Через минуту вернулась и еще ближе пододвинула свою табуретку к Никите, прикоснулась к его руке, вздрогнула.

— Я думаю о брате. Аверьян относился ко мне как к родной сестре. Отца я не помню. Он заботился о нас. Хотя и жил долго в Москве, но часто приезжал к нам. В детстве брат носил меня на руках… да, да, не только поднимал, но и носил по комнате. Носил и приговаривал: «Расти, сестричка, счастливой и здоровой!» Ой, больше не могу!

Умолкла, склонилась над столом. Никита увидел, что она плачет. А как ее успокоить? Что сказать? Где взять слова?

Она тихонько рыдала, а он сидел рядом с ней и молчал. Пусть выплачется, ей легче станет, слезы успокаивают, как говорила когда-то мать.

Подняла голову, из глаз скатывались по щекам крупные капли. Никита набрался смелости, пододвинулся ближе и своими пальцами неуклюже смахнул серебряные слезинки, а потом стремительно вынул из кармана носовой платок и начал вытирать щеки. А она замерла, тронутая его нежностью.

— У меня он единственный брат… двоюродный, а как родной, у нас больше никого нет. Скажите, что будет с нашим Аверьяном? Неужели он в чем-то виноват? Скажите, — взяла обе его руки в свои.

Вместо ответа он сжал ее руки в своих крепких ладонях, припал к ним губами, стал целовать. Маша не успела опомниться, страстный порыв Никиты ошеломил ее, она забыла обо всем, чувствуя, что рядом сидит милый ее сердцу человек.

— Никита… Ты… ты… — И замолчала.

— Что? — обжег ее щеку горячим дыханием.

Маша ничего не ответила, но ее прищуренные, лазурноголубые глаза говорили о многом.

— Машенька! — произнес Никита. — Мне пора идти, чтобы не опоздать в казарму. Мне еще надо побывать на Васильевском острове…

— Уже уходишь? — схватила его руки и крепко сжала.

— Да… А идти не хочется… Но должен.

Вдруг Маша обхватила руками его шею и впилась в горячие губы. Он обнял девушку и стал целовать ее глаза, лицо.

Она прижалась к его плечу и, сникнув, прошептала:

— Иди… Надо, знаю… Но обязательно приходи… Жду… Суженый мой…

«Не опоздать! Не опоздать бы в казарму!» Эта мысль сверлила мозг. Бежал по Садовой, потом повернул на Гороховую, вышел на Адмиралтейскую набережную. Как же далеко! Раньше незаметно доходил до Стрелки Васильевского острова. А сегодня путь показался бесконечно длинным. Наконец попал на Малый проспект. Забегу в дом, отдам и — назад! Так и сделал, потом поспешил на Миллионную улицу, в казарму.

Вбежав во двор, сразу увидел Петрушенкова. Подлетел к нему, вытянулся в струнку, стукнул каблуками:

— Разрешите доложить, господин фельдфебель!

— Вольно! Расскажи коротко.

— Нашел и тот дом, и того человека, вручил в собственные руки, как вы велели.

— Молодец! В следующее воскресенье тоже отпущу. Погуляешь. Люблю исполнительных солдат.

— Рад стараться, господин фельдфебель!

— Иди ужинать и на молитву.

Эта неделя тянулась дольше, чем полтора года, которые отслужил в Петербурге. А служить еще десять лет. Долго! Но будут счастливые дни встреч с Машей. Вспомнил Полтавщину, домашних, Мотрю. Редко получал письма от нее. Да где уж им быть частыми ласточками, ведь Мотря неграмот-лая, и, чтобы написать письмо, надо просить пьянчужку — писаря сельской управы. А разве может она раскрыть свои чувства и мысли перед этим краснорожим вертопрахом? Писала о том, что не забыла своего сокола, скучает без него и ждет скорого возвращения. Каждое письмо заканчивалось словами: «С тем до свидания, дорогой муж. Любящая жена Матрония».

Никита представлял себе, как тяжело живется Мотре без него…

У старого Гамая тесное жилище. Из сеней справа «большая» комната, четыре сажени вдоль и три сажени поперек. Под стенами широкие деревянные скамьи-лавки. В углу под божницей стол, между стеной и печью нары — дощатый помост, с которого можно взбираться на печь. Тут же слева меньшая, «малая» комнатка, такая, что и повернуться негде. Живет в «малой» старший сын Гамая Ларион с женой и тремя детьми. Ларион и жена спят на нарах, а дети на земляном полу, на ржаной соломе, покрытой груботканой дерюгой, спят вповалку, укрывшись рядном. Всегда так: зимой и летом. А «большую» комнату занимают дед с бабкой, сын Авксентий с женой и пятью детьми и Мотря. Десять человек! Дед и бабка спят на нарах, Авксентий со всей семьей располагается на земляном полу, на соломе, застланной такой же дерюгой, а укрываются вездесущим рядном. Такими ряднами покрывают бричку, когда едут на базар в Белогор, на них же и рожь веют, и пшеницу, и просо. Старший сын Авксентия пятнадцатилетний Саливон спит на пристенной лавке, головой к нарам. А Мотре досталось самое плохое место, узкая лавка у стены, от порога до стола. Примостится она на этом месте, как курица на заборе. Стерегись да берегись, чтобы не упасть. Но хуже другое: каждый, кто выходит ночью по нужде, обязательно толкнет скамью или зацепит за ноги. Все это опротивело ей горше горькой редьки. Плакала, молила бога, чтобы скорее вернул Никиту домой. Хотя и пошла за него по принуждению, да постепенно начала привыкать, как-никак муж он ей. Мало с ним прожила после венчания — всего три месяца. Свекор, видя, как подурнела невестка, подбадривал ее: «Не горюй, быстро пробегут двенадцать лет. Когда-то по двадцать пять лет трубили. А теперь не успеешь оглянуться, а солдаты уже дома».