Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1)

Ему легко говорить: «Не успеешь оглянуться»! А как молодке прожить эти годы? Что делать? Самое страшное, что в хозяйстве свекра нет для нее работы, приходится ходить в господскую экономию, а там старик управляющий приметил ее и не дает прохода. Трудится она в свинарнике, носит корм, пойло, убирает навоз. А он как будто бы ненароком встречает ее и гундосит: «Зашем типе грясный работ? Зашем типе швайн? Ти дефка красивый, ой как красивый! Пошель в мой дом. Я типе лубить буду. Горнишной пудешь! И тепло, и кушат много».

В свинарнике грязно, на поле во время уборки тоже нелегко работать, и свеклу полоть не сладко, и целый день, согнувшись, сапой тюкать да бурьян вырывать между рядками. Тяжело работать женщинам и девчатам, едва ноги волокут они, возвращаясь вечером домой. Отбивалась Мотря от настырного волокиты, сгорбленного старика, просила не приставать к ней, а он продолжал преследовать ее. То в одном, то в другом месте подстережет и опять за свое. Мотря очень боялась старого ловеласа. И ссориться с ним не хотела, может надругаться.

А тут еще мочи не стало жить в таких условиях, надо было искать какое-нибудь пристанище. Присмотрела возле свинарника маленькую пристройку, похожую на курятник, только чуть повыше, с небольшой лежаночкой и дымоходом. Когда-то давно, еще при крепостном праве, там жил старик сторож. Жил один и зимой, и летом. Соорудил себе лавку — и постель готова. Ежедневно укладывался на ней, подложив под бока старый кожух, а под голову сноп стеблей кукурузы. Мотря упросила деда-свинаря отдать ей эту лачугу. «Да она, дочка, не пригодна для жилья, потолок над головой низкий, надо ходить согнувшись», — отговаривал ее приветливый старик. А когда рассказала ему о том, как ей приходится спать в хате свекра, то дед сказал, что в таком случае пристройка покажется ей дворцом. Сама себе хозяйка! Несколько месяцев наслаждалась в своем «дворце» Мотря, да пришел конец спокойной жизни. Управляющий пронюхал, что Мотря перебралась в это жилище, и замыслил обольстить гордую солдатку. Она ему давно нравилась, белолицая, грудастая, статная.

Однажды в полночь управляющий подошел к пристройке, огляделся, нет ли кого поблизости, и осторожно постучал в дверь. Мотря всполошилась: кто это так поздно стучит в дверь ее потаенного убежища? Отозвалась:

— Кто там? — и услыхала голос гундосого управляющего:

— Ето я. Хотьель поховорить с топой.

Мотря не открыла, а сказала, что утром сама придет к нему в контору.

— Контора нихт, нихт! — уговаривал он. — Я хотель только атин рас уместе поховорить. Я никакой пльохо типе нет.

На ломаном русском языке он умолял ее открыть ему дверь. Но Мотря не поддавалась уговорам. Хорошо, что старик свинарь на совесть поправил дверь, обшив ее дубовыми досками. Управляющий не стал поднимать шум. Так и ушел несолоно хлебавши.

На следующую ночь он опять явился и стал умолять, чтобы открыла дверь, мол, зайдет на минутку, поболтает и уйдет. Мотря и в этот раз не пустила его. Для надежности подперла дверь дубовым брусом. Как ни напирал плечом управляющий, ничего у него не вышло.

Две ночи спала дома, на опостылевшей лавке, а на третью снова вернулась в свою лачугу. В полночь опять явился неугомонный «ухажер». Он, наверное, и предыдущие две ночи приходил, но, поцеловав замок, возвращался домой.

В этот раз, поздоровавшись через дверь с «красивой фрау Моть», как он всегда называл ее ночью, топчась возле пристройки, с первой же минуты потребовал, чтобы она тотчас впустила его, иначе прикажет завтра развалить эту лачугу, чтобы и следа от нее не осталось. Мотря стала умолять его, просила сжалиться над ее сиротством, у нее же нет ни отца, ни матери, а мужа в солдаты забрили, и она, несчастная, одна горе мыкает.

Но настырного старого волокиту уговорить было невозможно, он требовал открыть дверь и принять его.

— Я типе ошень карош бюсы принёс, — шамкал он. — У типе есть лямпа? Нет. А я свешку захватил. Засветим свешку, а ты на свой шею бюсы весил. Хлянешь зеркал. Что, нет зеркал? Я и зеркал полошил в карман. Видель фрау Моть, все есть. Аткрой! Поситим рятком да поховорим латком.

Мотря представила себе его красную рожу, щербатый рот, заплывшие жиром глазки и редкую бородку. И этот урод силится соблазнить ее!

— Хорошо! Я открою. Зажжете свечу. Посидим немного, и уйдете. Только ко мне не приближайтесь. Можете поклясться?

— Мой прысяха! Я клятву таю! Ферштейн?

Долго возилась Мотря возле дверей, пока вытащила длинный засов. Как только дверь приоткрылась, управляющий, согнувшись, втиснулся в лачугу. Торопливо достал спички и зажег свечу, приладив ее на столике. Мотря стояла у стены наклонившись, потолок был низким и давил на голову.

— Сатись, красива фрау Моть.

— Спасибо, я постою. Говорите быстро, что вы хотели мне сказать.

— Так нехарашо! Кавалер ситит, а тама толшен стоит. Ношки заболеют.

— Ничего. Днем натрудила их. А теперь они не болят.

— Я просил… Нет… Я прикасываю, если не сятешь на койку, завтра прогналь тие с рапоты. Скашу прикащик, он напишет — ты не рапотал тве недели. И капут работа. Ити ко мне!

Поднялся и протянул к Мотре руки со скрюченными пальцами. Он приближался к ней, облизывая сухие сморщенные губы. Мотря отступала к порогу.

— Сюта, сюта, моя карошая. Гут? — лепетал он.

— Не подходи!.. Не подходи!.. Иначе тебе смерть! — закричала Мотря. — Ей-богу, смерть!

— Как? Ти не слюшал миня? — не унимался он. — Какой смерть? Ты што, ума сошель? Врьошь, путешь моя! Типерь не пуду просиль! — И рванулся к Мотре.

Она выхватила из-за столика длинный острый нож, которым свинарь колол свиней.

— Не подходи!

— Не имель прав! Я хасяин! — приближаясь к ней, рычал он.

Мотря не испугалась, выкрикнула только: «Боже, прости!» — и всадила нож в грудь насильника.

В беспамятстве, быстро выдернула нож и выбежала на улицу. Из-за облаков выглядывала бледная луна, рассеивая блеклый свет над землей. Посмотрела на луну и подняла руку с ножом. Левую руку держала возле сердца, показывая дорожку ножу.

После ареста Аверьяна Несторовского в полку все оставалось по-прежнему. Ежедневно проводились учения, и муштра, и словесность. Дежурные роты ходили в караул в Зимний дворец, им приходилось сменять роты других гвардейских полков. Третье отделение личной его императорского величества канцелярии через подчиненный ему корпус жандармерии бдительно следило за охраной царя и его приближенных. Хотя в караулы на посты при Зимнем дворце, как внешние, так и внутренние, назначались только гвардейские части, однако жандармы придирчиво проверяли всех без исключения солдат и офицеров. Никита боялся, что его могут не допустить к охране царского дворца, и тогда его отчислят из гвардии в обычную пехотную часть и переведут в другой гарнизон, далеко от столицы. Но земляк Петрушенков, благоволивший к послушному солдату, дал на него жандармскому полковнику прекрасную аттестацию. Поначалу Никита не догадывался, почему фельдфебель так благосклонно относится к нему, но со временем понял, что они крепко связаны веревочкой амурных дел. Когда однажды Никита понес очередную «передачу» на Малый проспект, в знакомой квартире ему открыл дверь не длиннобородый мещанин, как обычно, а выпорхнула навстречу молодуха с насмешливыми глазами и вздернутым носиком. Статная, пышущая здоровьем женщина.