Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Когда работа над партитурой была завершена, оставалось только сочинить посвящение, надпись в чью-то честь. Чайковский не стал посвящать ее ни одному из своих друзей, как будто мрачный отшельник тем самым давал понять, что друзей у него не осталось. Он посвятил ее господину Аве-Лаллеману, первому председателю Филармонического общества в Гамбурге. Это был чужой человек, но именно он сказал Петру Ильичу: «Из вас еще может получиться великий композитор» и «Вы же еще так молоды».

Сестра Петра Ильича Чайковского Александра Давыдова была нездорова. Мнения врачей о характере и причинах ее заболевания резко расходились. Она таяла на глазах. Она кашляла, худела и слабела. Один врач был уверен, что это легочный недуг; другой считал кашель побочным явлением и утверждал, что недомогание происходит от желудка; третий обвинял почки. Самой Александре диагноз был совершенно безразличен. Пыталась ли она вообще побороть эту безымянную болезнь? Она молилась. Однако, поскольку молилась она молча, никто так и не узнал, с какими просьбами, требованиями и пожеланиями она обращалась к Богу. Мир живых и здоровых остался в полном неведении о ее переговорах со Всевышним. Часами пролеживала она, сложив для молитвы руки и уставившись вверх глубоко запавшими глазами, взгляд которых приобрел болезненный и отрешенный блеск. Она не меняла своего положения и не переводила взгляда, когда к ней подходил кто-то из членов семьи или из прислуги. Только когда над ней склонялся Владимир, она слегка приподнимала руку в едва уловимом приветственном жесте или улыбалась. Владимир был ее любимцем.

Она не проявляла практически никакого интереса к болезни Веры, своей младшей дочери. Когда доктор или супруг приносили ей вести о состоянии бедной девочки, болеющей в противоположном крыле большого дома, выражение лица Александры становилось озлобленным и отчужденным. Она как будто бы ревновала к маленькой больной. Может быть, ей казалось, что дочь отнимает у нее часть того драгоценного внимания и уважительного отношения, которое здоровые уделяют больным. А может быть, ребенок, по ее мнению, легче и стремительнее приближался к забвению, чем сама Александра, у которой так много времени уходило на переговоры с Богом. Маленькая Вера заболела позднее матери, но прыткая юность быстро догнала медлительную зрелость, с легкостью перегнала ее и оставила позади. Маленькая Вера достигла загадочной и желанной цели, в то время как Саша все еще мучила себя сложными молитвами. Господин Давыдов прикрыл своей дочери глаза. Владимир, рыдая, бросился на худое, безжизненное тельце. Доктор почтительно стоял в стороне. Когда не покидающей постели Александре сообщили о смерти дочери, она сначала озлобленно молчала, потом подняла сложенные для молитвы руки.

В остальном ее состояние не менялось — не наблюдалось ни улучшений, ни ухудшений. Если она (чего никто в точности не знал) втайне боролась со смертью, то упорство ее противостояния заслуживало восхищения. Если же она, как временами подозревали ее муж и дети, желала смерти, то смерть играла с ней в очень жестокую игру. Она не приближалась к ней и не отдалялась, она дразнила ее и глумилась над ней, оставаясь в поле зрения, маня своими темными чарами, но, когда Саша протягивала к ней руку, смерть ускользала, как мимолетная тень.

— Я поражаюсь маменьке, она не теряет терпения, — говорил Владимир, ее сын, которому она изредка улыбалась.

Восемнадцатилетний Владимир был чрезвычайно приятным юношей, не по годам серьезным и толковым. Возможно, он изменился под влиянием тесного общения с больной матерью. Пока Александра была здорова, именно он, ее любимец, был самым беспечным и веселым. Этот веселый маленький мальчик превратился теперь в рослого, худощавого юношу. В школе его любили, да и дамы, вхожие в дом Давыдовых, не оставались равнодушными к его обаянию. Некоторые из них принимались с ним кокетничать, на что он с умелой галантностью отвечал приветливыми, почти нежными взглядами своих широких темно-синих глаз, склонялся, чтобы поцеловать ручку, зачастую сопровождая взгляды и поцелуи короткими, насмешливыми комментариями.

Язык у него был подвешен хорошо, это признавали и дамы, и учителя, и школьные приятели. Из его подвижного, красивого рта, обнажающего здоровые белые зубы, слова вылетали торопливо и в безукоризненной последовательности. Кроме этой не всегда содержательной, но неизменно изящной болтовни его отличала улыбка, которая казалась одновременно легкомысленной и печальной. Именно это сочетание ветрености и меланхолии и характеризовало его нрав, наделяя его тем самым обаянием, которому не могли противостоять ни приятели, ни профессора, ни дамы.

Его гладкий, белый, выпуклый лоб и строгая линия густых черных бровей над темными, большими глазами как будто свидетельствовали о трогательном раннем жизненном опыте, о столкновении с трудной и горькой стороной жизни. Но рот его, так беззаботно болтающий и смеющийся, выдавал его юный возраст. Губы его были влажными, подвижными и чувственными. Легкомысленная болтовня его противоречила печальному выражению глаз.

Гладкий высокий лоб был обрамлен волнистыми каштановыми волосами. Изящная голова возвышалась на несколько длинноватой шее, которая в свою очередь покоилась на узких и немного сутулых плечах. Владимир, угловато-изящный паж, передвигался на длинных и тонких ногах с нелепым и величавым достоинством птицы страуса. Серьезно-насмешливую болтовню свою он сопровождал неловкими и в то же время грациозными жестами, которые подчеркивали красоту его тонких, изящных рук. Бросались в глаза и его маленькие, безукоризненной формы уши. Как две нежные и хрупкие раковины, они выглядывали из-под густых темных волос.

Юный Владимир отличался любовью к прекрасному и пытливым умом. Он много читал и с удовольствием обсуждал книги с приятелями или со взрослыми. Он разбирался не только в русской, но отчасти и в классической, и в современной французской и немецкой литературе. Он был знаком с большинством популярных изданий, в некоторых случаях даже с оригиналами научных трудов, теории которых в то время были основной темой дискуссий в образованных кругах. В разговоре он любил цитировать Дарвина, Маркса и Гегеля. Он интересовался как общественными вопросами, так и вопросами эстетическими, мог поддержать разговор и о нигилистах, и о программной музыке, был знаком с историей искусств, играл на фортепиано и немного рисовал.

Разумеется, он был поклонником Вагнера. Это не мешало ему восхищаться классиками русской музыки, прежде всего Глинкой и «Могучей кучкой» во главе с Римским-Корсаковым. Это не мешало ему считать своего знаменитого родственника Петра Ильича Чайковского важнейшей для русской музыки фигурой и величайшим композитором своего времени.