Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки

Поздней ночью, устроившись в своей повозке, не желая стеснять легата Сабина, пытавшегося уступить августу свой шатер, Марк наконец остался в одиночестве. Взял книгу, в которой были собраны высказывания Эпиктета, прочел несколько строк. Неожиданно отложил книгу, смежил веки, попытался заснуть. Не дано. Открыл глаза, некоторое время сидел не шевелясь, затем распахнул дверцу кабины, прислушался к многоязычному, громкоголосому шуму, царившему в лагере, вздохнул и аккуратно затворил дверцу. Растолкал Феодота, приказал зажечь лампу, приготовить чернильницу. При тусклом свете достал верхнюю тетрадь из сложенной в походном сундуке кипы бумаги. Оказалась восьмая книга записок, пронумерованных по тетрадям. Туда и занес:

« Читать невозможно, но гордыню оттеснить можно, но одолеть наслаждение и боль можно, но быть выше славы можно. На бесчувственных и неблагодарных не гневаться, а еще заботиться о них можно! »

На том успокоился, вновь смежил веки. Очнулся скоро, и вновь как обычно сидел с широко раскрытыми глазами, страдая от бессонницы. Однако было в том оцепенении некая тревожная мысль. Вспомнилось насчет паука, гордого тем, что изловил муху.

Вновь растолкал успевшего погасить лампу Феодота. Тот, зевая, не гневаясь, не спрашивая указаний, зажег серную спичку, подпалил фитилек масляной лампы.

Марк отыскал искомое место и по старой привычке вычеркивать все, что могло хотя бы в какой‑нибудь степени соответствовать произошедшим событиям, переменил «квадов» на «сарматов», а «насильников» на «разбойников».

В окончательной редакции это размышление нарисовалось так:

« Паук изловил муху — и горд! Другой — зайца, третий выловил мережей сардину, четвертый, скажем, вепря, еще кто‑то медведей, иной — сарматов. А не разбойники ли они все, если вдуматься, каковы их основоположения? »

Понравилось.

Метко и по существу.

Испытал гордость — могем еще, могем!

Зевнувший Феодот едва не расплескал чернильницу — цезарь с укором глянул на него. Раб сидел с закрытыми глазами. Марк ткнул его кулаком в бок. Тот открыл глаза и, не глядя на хозяина, заявил.

— Не сплю я, не сплю.

— Тогда не дергайся!

Феодот кивнул и, не удержавшись, зевнул во весь рот, затем, по — прежнему не открывая глаз, рассудительно добавил.

— Ну, не сложилось. Ну, ушел Ариогез! Что ж, теперь себя и других мучить. Сами же убеждали — свернись в себя самого! В себе поищи ответ на мучительные вопросы. Там, в себе, много чего напихано. Лучше задайтесь вопросом, какого рода разум может считаться самодостаточным? Поищите у Эпиктета — что он говорил? Только то разумное может считаться цельным и завершенным, которое действует справедливо и дает другим поспать. Стоит ли спешить преследовать Ариогеза, сломя голову, бросаться на другой берег? Или, может, разумнее отдышаться после сражения, оглядеться, сообразить, что к чему?

— Помолчи, — коротко распорядился цезарь и вновь прильнул к бумаге:

« Против тщеславия еще и то хорошо, что уж никак не можешь сказать о себе, что прожил жизнь как философ, или хотя бы с юности держался мудрых советов. Нет, и людям, и тебе самому известно, как далек ты от философии. Погряз в страстях, и теперь нелегко тебе будет снискать славу философа, да и сложившееся положение никак не способствует похвальбам и триумфу… »

Подумал и вычеркнул «похвальбу и триумф». С юности, с того самого момента, когда его, салажонка, перевели во дворец Тиберия и негласно назвали цезарем, то есть наследником верховной власти, дал зарок — никогда не упоминать в записках об окружавших его знакомых и незнакомых людях, описывать конкретные обстоятельства, анализировать принятые решения. После того, как в юности во дворце Тиберия исчезла часть его записей, эта предосторожность оказалась далеко не лишней. Тогда же озарило — не к лицу цезарю наедине с собой судить других.

Мелко это.

И опасно.

Тем более нельзя касаться событий личной жизни, мотивов принятия решений, частных и государственных тайн. Слово принцепса, тем более зафиксированное на бумаге, имело страшную силу, он сам не всегда мог полновластно распоряжаться им. Свои несовершенства следовало излечивать так, чтобы никому от этого не было вреда. Следует писать об основоположениях, выводах, общих правилах, а как, каким образом и откуда он вывел их, это знать необязательно.

Глянул на Феодота, угодившего в самую точку. Действительно погряз, угодил в лапы постыдного. Какой бы обидной не казалась мысль, что не он, властитель мира перехитрил предводителя квадов, а этот варварский царек обвел его, как мальчишку, вокруг пальца, — не стоит давать волю неразумному душевному сжатию или, что еще хуже, желанию наказать того, кто, по — твоему, незаслуженно наказал тебя. Это желание основоположники именовали гневом.

Позволив Феодоту убрать чернильницу и поспать, холодно взвесил сложившуюся ситуацию. Удовлетворения не испытывал. Была в сегодняшней победе горечь недовыполненного, некая соринка, способная в кровь стереть обутую в солдатский сапог ногу. Очевидно, что добиться в полном объеме выполнения с такой осторожностью и тщательностью выношенного замысла — поголовного избиения варваров на этом берегу и освобождения дороги на север, — ему не удалось. К этому следует добавить подспудно сформулированный Феодотом тезис — руками императора Ариогез сумел снять непосредственную угрозу, нависшую над его племенем.

С другой стороны, судя по рассказам опытных военачальников, запискам Юлия Цезаря, поражение германцев под Карнунтом черным пятном ляжет на репутацию Ариогеза. В любом случае, итог нерадостный, однако поддаваться смятению — скорби неразумной, бередящей и не дающей видеть, что есть на самом деле, — тоже не было оснований. Где, когда и кому удавалось одним ударом достичь своих целей?

Зачем так мрачно. Все ли так худо? Вспомни юность, первые годы царствования. Стоит ли отрицать, что итог сражения под Карнунтом есть первый заранее подготовленный, пусть даже и не полный, стратегический успех. Он добился его, действуя не спеша, по собственному разумению, и если не все сложилось, как хотел, если враг выскользнул из мышеловки, это еще не повод поддаваться безысходности — скорби от размышлений, неотвязных и напряженных.

Как раз до этого дня его правление складывалось из суматошного и половинчатого реагирования на одолевавшие со всех сторон несчастия. Разве что победа в парфянской войне была выстрадана в согласии с основоположениями и опиралась на тщательно разработанный план. Правда, выполнять его пришлось отправить его соправителя Луция Вера, который на поверку оказался, пустым, неразумным человеком, мотом и транжирой, так что разгром Вологеза в большей степени заслуга Авидия Кассия.