Павел Дорохов - Колчаковщина

— Кто идет?

Тревожно впились в пугающую темноту, крепко стиснули винтовки.

— Обход.

— Пароль?

— Ильич.

— Это товарищ Юрасов, — узнала Берта по голосу.

Подошли Юрасов и Спрогис.

— Это вы, Берта?

Молча присели рядом. Красноармейцы положили винтовки.

— Мечтаем, — улыбнулась Берта.

— Да, хорошо здесь.

— И на войну непохоже, — с улыбкой в голосе сказал красноармеец помоложе, — будто на рыбалку с ночевкой пришли.

Другой, постарше, отозвался задумчиво:

— Вот на германском пришлось натерпеться.

Молоденький придвинулся ближе.

— Про страшное послушать охота.

Юрасов вынул изо рта стебелек какой-то травки, улыбнулся.

— Любишь про страшное слушать?

— Страсть люблю. У нас в деревне как соберемся в ночное, всю ночь только и разговору про это.

— И я люблю, — сказала Берта.

Возле берега шумно плеснуло.

— Рыба, — встрепенулся молоденький.

Небо светлело. Смутными корявыми призраками выступали ближние деревья. Волга с глубоким вздохом открыла серые, чуть посветлевшие глаза.

Началось утро.

Главные силы чехов переправились через Волгу в пятидесяти верстах ниже. Юрасов оставил у моста незначительный заслон, перебросил отряд назад за Волгу, к станции Зеньчуговка, и кинулся навстречу.

У села Степановки, в тридцати верстах от линии, увидали спускающихся с увалов чехов. В тонких мгновенных молниях рвалось солнце на чешских штыках, крутились столбы пыли за отрядом…

Весь день шла перестрелка.

Лежали на горячей земле, жадными телами впитывали ее буйные весенние соки, отчего горячела кровь, радостно ширились груди, полно и крепко бились сердца.

Ночью рыли окопы, опутывали колючей проволокой.

Утром, едва степь закурилась легким голубоватым дымком и на горизонте смутно обрисовались степные увалы, с тонким свистом прилетел снаряд…

Главные силы чехов шли в обход.

Отряд медленно отходил к Зеньчуговке.

Так шли все время: Юрасов сдерживал чехов в степях и, жалея людей, отводил отряд по линии, чехи шли обходами.

Было ясно — против впятеро сильнейшего врага не удержаться.

Юрасов помчался в губком.

С раннего утра к банку бежали толпы народа.

— Большевики золото увозят!

У банка сдержанно гудели грузовики. Из широких стеклянных дверей выносили маленькие брезентовые мешки и бережно, как ребенка, передавали с рук на руки и осторожно укладывали на дно автомобилей.

Толпа напирала ближе. Возбужденно размахивали руками, из задних рядов неслись злобные крики.

Когда напирали особенно близко и крики становились громче, Юрасов, лично руководивший погрузкой золота, взмахивал рукой.

Красногвардейцы хмуро вскидывали винтовки и угрожающим строем шли на толпу.

— Осади назад!

В злобном страхе метались назад. В бессильном гневе грозили кулаками.

По толпе шныряли прилично одетые люди, страстно поддерживали:

— Идите, не бойтесь, не посмеют стрелять!

Бежали за грузовиками до самого берега и со слезами на глазах провожали каждый исчезавший в пароходе мешок.

От суровой молчаливости красногвардейцев смелели и, когда Юрасов возвращался на своем автомобиле к банку, провожали улюлюканьем и свистом.

— Погодите, недолго кататься в автомобилях, они вас, чехи, покатают, вон они уж близко!

Юрасов щурил на толпу насмешливые глаза! Так ярко светило солнце, по-весеннему радостно гудела Волга. Толпа казалась смешной и нестрашной, и злобы в душе не было.

Костюм на товарище Наде всегда один и тот же. Черное платье туго перетянуто в талии узким лакированным ремешком темно-красного цвета, парусиновая панамка так хорошо оттеняет буйные кольца черных волос. На стройных маленьких ногах изящные французские ботинки на высоких каблуках. Красивая обувь — слабость товарища Нади. Никакой программой это не запрещено и, если товарищ Юрасов, всегда с такой насмешливой улыбкой осматривающий Надины ботинки, сможет доказать, что это предосудительно, пусть докажет. Зато две косы, толстыми шелковыми жгутами трепыхающиеся по спине товарища Нади, и в насмешливых глазах Юрасова зажигают теплые огоньки, а суровые бритые губы заставляют складываться в ласковую улыбку.

Надя вовсе не хочет идти сестрой милосердия. Разве она не может пойти с винтовкой в руках, как пошла Берта, как еще раньше ушла в казачьи степи Тамара. Враг силен, каждая винтовка на учете.

Товарищ Юрасов, мне можно с отрядом?

— Так вы идете.

— Да, но… сестрой.

Юрасов посмотрел на изящные желтые ботинки Нади, молча пыхнул медовым дымком.

— В таких ботинках нельзя воевать, в них только танцевать.

Надя крепко закусила маленькую пунцовую губу, сквозь смуглые щеки румянцем полыхнула обида. Черные блестящие глаза глянули на Юрасова с вызовом. Но тотчас же спрятала глаза и сдержанно:

— А если я скину ботинки?

— Тогда пойдете.

Юрасов устало отвернулся к окну.

Волга закуталась в мягкий черный бархат, от ярких пароходных огней казавшийся еще черней. С проплывавших мимо лодок плескался звонкий веселый смех и молодой сочный баритон пел разбойную песню о Разине.

Из степей крупной зеленой саранчой густо ползли чехи.

В пятнадцати верстах от города, у села Воскресенки, вышли на широкий мощеный большак. Вдали, на высоком заречном берегу, золотыми куполами церквей блестел город. Белыми раскаленными пятнами выделялись пузатые купеческие хоромы. С незапамятных времен понастроили их хлебные короли. Внизу, у самого берега, под красными железными шапками тесно жались друг к другу амбары. С ранней осени и до поздней весны и в дождь, и в пургу тянулись сюда мужицкие подводы с хлебом, и копейка по копейке росли и пухли купеческие хоромы.

К селу большак подходил частыми и мелкими перелесками, за селом перекидывался через прочный деревянный мост на другую сторону бурлившей мутным половодьем речки и серой извивающейся змеей сползал под гору до Заречной слободки.

Воскресенка была последним оплотом, прикрывавшим подступы к городу.

Целый день из-за речки по дороге и перелескам гулко били из орудий, выколачивали сухую дробь рассыпанные перед деревней пулеметы. Впереди редкими цепями залегли матросы. Товарищ Лукин большим черным жуком переползает от цепи к цепи.

— Держись, братва!

— Есть!

— Братишки, не выдавай!

— Есть!

Зоркими, привыкшими к беспредельному простору морей глазами нащупывали ползущего червем врага и вместе с пулей посылали ему отборную хлесткую ругань.

На левом фланге по мелкому кустарнику рассыпались латышские стрелки.

Товарищ Спрогис только два слова передал по цепям:

— Отступать нельзя!

В оглушительном грохоте рвались снаряды, летели кверху огромные столбы земли и клочья мяса, но будто гвоздями прибило латышский батальон к горячей, пропитанной кровью земле: