Елена Крюкова - Русский Париж

Мадо дышала трудно, тяжело.

— Вот как. Соболезную.

Негр сел на переднее сиденье. Положил огромную руку на руль.

— А у меня нет сундука.

— Чего, чего?!

— Сундука. Чтобы лечь на него и поплакать.

Саксофонист ударил себя в грудь:

— Я твой сундук. Ложись и рыдай.

И Мадо засмеялась.

Так клекочут журавли, улетая.

«Русская тройка» гудела: время ужина, нахлынул народ, официанты едва успевали сновать меж столов. Дуфуня Белашевич, в белой рубахе и старинном сюртуке, с выпущенной из нагрудного кармана золотой цепочкой брегета, стоял рядом с роялем. Откинута крышка. Марьяна Романовна, женка его вторая, пышечка-чернушечка, вписала сдобные телеса в рояльный выгиб, пухлая ручка на черной полировке лежит, не дрожит. Ах, хоть бы немчура проклятая нынче ужинать не явилась!

— Ну что, нет черных тараканов этих, Марьянушка?

Цыганка оглядела ресторанный зал. Люди ели, люди пили. Дуфуня ухитрялся закупать провизию самую дешевую. Повара на кухне изощрялись, готовили, как Дуфуня смеялся, «из дерьма бланманже». Бессменная Тамара стучала каблуками об пол, как лошадка копытцами: виртуозно, циркачка, на пяти вытянутых пальцах — тяжеленный поднос над головою несла.

— Вроде бы нет, Дуфуничка…

Осеклась. В ресторан вошел немецкий офицер. Сбросил плащ на руки мальчику-гардеробщику. Мокрый: дождь на улице шел.

Сел. Разговоры вокруг немца умолкали. Посетители утыкались в тарелки, молча жевали. Кое-кто вставал, уходил демонстративно.

Вокруг гитлеровца — кольцо пустоты. В тишине слышно, как зубы мелют еду. Как губы прихлебывают питье.

Офицер щелкнул пальцами. Тамара подошла, вертя задом. Встала над фашистом, глядела сверху вниз. Губы улыбались презрительно. Глаза — стреляли в упор.

Под этим взглядом поежился офицер.

— Несите самое вкусное, — сказал разозленно, — ну, что-нибудь эдакое! Ну ваше, русское! Икру там… осетра… холодец!

«Осиотр, хо-лодиетс», — вроде как по-русски выдавил.

— Ишь ты, — вполголоса сказала Тамара, — какие мы лизоблюды!

— Was ist lisobludy? — раздраженно спросил офицер и потрогал погон на левом плече.

— А это сволочи такие, — невозмутимо и так же тихо, доверительно пояснила Тамара, соблазняюще наклонившись к офицеру.

Тот уставился ей в вырез платья под белыми кружевами официантского фартука.

— Итак? Икра, холодец из свиных ножек, понятно, что еще? Борщ есть горячий. Битки московские! По-киевски котлета!

В котлету по-киевски на кухне искусно добавляли осьминожий фарш. В битки — картофель.

«Хорошо, что из поросячьих ножек, а лучше бы из твоих, срань».

— О, bortsch, es ist wunderbar…

Тамара приволокла поднос. Офицер уже раздевал ее глазами.

Все парижанки — ночные бабочки. Все русские — сучки.

Когда Тамара расставляла по столу тарелки — немец уже грубо, не сдержав себя, лапнул ее за грудь.

Рука Тамары опередила ее рассудок. Звук оплеухи звонко раскатился под сводами ресторации.

Молчание окутало людей удушающим газом.

— Scheisse, — раздельно, как в школе учитель, сказал немец.

Встал. Размахнулся. Тамара упала шумно, зацепив локтем скатерть. Со скатерти на пол полетела, вдребезги разбиваясь, посуда. Блюдо со студнем из свиных ножек катилось по залу колесом. Алая икра кровавым месивом расплывалась под Тамариным локтем.

— Дуфуня Белашевич! — крикнула Тамара.

Немец поднял ногу в начищенном сапоге. Официантка закрыла лицо рукой, защищаясь.

Удар, и еще, и еще. Офицер бил Тамару ногами, топтал. Чулочки порвались. Царапины кровили. Тамара глухо охала, когда немец попадал носком сапога под ребра.

Дуфуня шел по залу вразвалку. С ноги на ногу переваливался. Трясся. Сжимал кулаки.

Успел только подойти. И больше ничего не успел. Ни ударить; ни плюнуть немцу в морду.

Офицер бросил бить Тамару и резко обернулся к Дуфуне. Схватил Дуфуню за глотку.

Захрипел Дуфуня. Руками махал.

— Ты, черный жид!

Ослабил хватку.

— Я цыган! — прохрипел Дуфуня.

Марьяна Романовна у рояля подняла вверх пухлые белые руки, будто молилась.

— А, еще хлеще!

Быстро выхватил пистолет из кобуры. Выстрелил Дуфуне в висок.

Публика завизжала на разные голоса. Дуфуня грузно свалился на пол рядом с Тамарой. Офицер непобедимого Третьего Рейха сел за столик спокойно, поправил скатерть, придирчиво осмотрел то, что на столе уцелело. Прекрасно, осетрина здесь, и битки здесь. Жаль, борщ разлился по полу, горячему каюк. А вот бутылка с вином не упала, не разбилась. Хороший знак. Отличное божоле.

Сам налил божоле в бокал. Ел осетрину. Вбрасывал в рот битки. Чавкая, жевал. Выпивал.

Сдавленный плач слышался. Люди вставали и уходили. Скоро зал опустел.

Офицер сидел один и молча, методично поглощал свой ужин.

Дуфуня лежал недвижно. Тамара тихо стонала.

Мертвая кукла и кукла живая.

Марьяна Романовна так и осталась стоять у рояля, с воздетыми руками.

Потом медленно, медленно руки опустила. И закрыла глаза.

Она открыла их тогда, когда услышала музыку. Кто-то играл на рояле.

Это офицер, благополучно перемолов зубами свой ужин, тщательно вытер жирные руки салфеткой, прошел через пустой зал к роялю, чеканя шаг, сел за рояль и начал играть.

Он играл Бетховена, «Mondschein-sonate».

И в расширенных, сливово-сине-черных цыганских глазах Марьяны плавал ужас.

Натали Пален — с немчиком своим, молокососом — на аэродроме. Такой сильный ветер! Сегодня нелетная погода. Немчик свистит сквозь зубы. Он так смешно складывает губы, когда свистит. У него такие смешные веснушки. Зачем в армию берут таких цыплят?

Зачем она с ним спит, зачем? Зачем вся эта пошлая, дрянная игра?

Она играет в жизнь, потому что настоящей жизни давно нет. Настоящая жизнь умерла. Отслужили по ней панихиду.

А то, что сейчас творится в Париже, в Европе, в России — страшный сон, не больше.

И на ночь — горсть веронала.

А утром — две чашки кофе. И сердце бьется, как у загнанного зайца.

Вот она с немчиком глядит на самолеты. Зачем она глядит на самолеты! Зачем, ведь никто тебе больше скажет, выпрыгивая из кабины и шлем снимая: «Родная!».

— Увези меня в Германию.

Немчик изумленно глядит. Веснушки бледнеют.

— Ты так… любишь?

Она кусает губы, чтобы не расхохотаться в голос.

— Я не люблю тебя. Я ненавижу тебя. И твоего Гитлера. И твою Deutschland. А все — поближе к России.

Немчик из бледной поганки становится красным мухомором.

— Твоей России скоро не будет.

— Давай взлетим! Это ведь твой самолет!

Натали гладит бок «Мессершмитта». Так он, кто говорил ей: «родная», гладил обшивку своего «Бреге».

Немчик косится напуганно. Немчик не хочет лететь. Ведь такой ветер.

— Я не полечу в такую погоду!

Натали улыбается. Ее губы блестят, она облизнула их. Слюна — лучшая помада. Она лижет свой палец, глядит нагло, греховно. Она ведет себя сейчас как пошлая шлюха из Мулен-Руж, из борделя на Пляс Пигаль. Рыба клюет на наживку. Рыба пожирает глазами дармовую еду. Лучшую парижскую еду: груди, плечи, ноги, рот — все первостатейное, все чисто вымыто, вычищено, горит и пылает.