Елена Крюкова - Русский Париж

Руки сладили петлю — будто век петли ладили. Ловко, быстро.

Снова взобраться на стул. Высоко. Далеко видно. Очень далеко.

Будто летит в самолете. Ни разу не летала. А вот летит. Синяя толща времени прозрачна. Гул моторов. Шлема нет! Это ничего. Ветер треплет волосы. Холодно. В небе очень холодно. Холоднее, чем на земле.

Сунула голову в петлю. Сейчас прыгать! С самолета. Без парашюта. Парашюта нет. Да и не было никогда. Ни лонжи; ни парашюта; ни троса.

Только — крылья. Были — крылья. Были.

Шагнула со стула вниз.

Выпала — из люка самолета.

И сразу в уши ввинтился гул. Страшный, все застилающий гул.

…и она увидела, далеко внизу, под собою: белые платы, белые пелены, летящие белые квадраты полей, снег, длинные белые полосы снега, белые чернила, брызгают и льются, они зачеркивали все написанное ею, все выплаканное и любимое; и черная бумага земли внизу молчала, ветер рвал ее в клочья.

Увидела крыши деревни, кучно стоящие избы, и огромные старые ветлы, занесенные снегом, и ближе, еще ближе — одну избу. И серый день, и серые бревна избы, и серая крыша, и кот на заборе. Валит серый дым из трубы. Серое на белом. Цвета нет. Кончился цвет. Вытерся, высох. Снег вокруг шеи закрутился змеей, русский страшный, любимый снег. Кованое серебро. Крыльцо. Дверь в избу открыта. Она входит в черную пасть. Медный самовар на столе, свечи пылают, трещат, золотой мед тепло, медленно, вязко течет от иконы. Моченая брусника в деревянной миске. Пирог с капустой. И Аля сидит, незнакомая, постаревшая, в холщовом сером платочке, и улыбается жалко, нарисованным ротиком любимой куколки, и лепечет, как в детстве: мамочка, мамочка, садитесь к столу, я вам капустный пирог испекла.

А потом встал до небес гудящий огонь.

И все обнял, поглотил.

Мадо Туту покоряла Америку.

А может, так ей только казалось.

Людям всегда кажется — они покоряют пространство и время. Мнится: вот чужой город, и чужая страна, и сейчас меня здесь все узнают, и все полюбят, и все розы, тюльпаны и деньги упадут к моим ногам!

Хм, ноги. Короче платья ты себе, малышка Туту, купить не сумела. А надо бы короче. Ляжки прикрыты, коленки наружу. Импресарио хохотал: «Твои ноги, Туту, они как у кузнечика!». Хорошо, что не мохнатые, как у тарантула, зло отшутилась ты.

Америка. Сумасшедший джаз-банд на сцене. Прокуренный зал. Разрешено курить. Через одно белое лицо — два черных. Негров полно. Негры, они смеются, их сахарные зубы откусывают плотный дымный воздух. Дым заволакивает оркестр и ее, малютку в платье-коротышке, на пустой и страшной, как тюремный двор, сцене. В зале свет выключен; одна сцена освещена.

И по сцене надо двигаться. Двигаться.

Петь — это уже второй вопрос.

Первый — выше ноги поднимать! И выше, выше руки! Ты просишь пощады?! Нет, ты машешь с палубы корабля: уплываю, пока!

Только не упасть. Не упади, Туту, не упади в грязь лицом.

Рожу обдерешь о шершавые доски.

Видишь, какой черный зал. И в нем тишина. Слишком тихо. Такая тишина под землей, в аду. И только музыка, музыка. Валторны, и гитары, и бормотанье струн. Пронзительные возгласы труб и тромбонов. Верещанье банджо. Круглое банджо бешено бьется в черных руках, вот-вот вырвется из рук, вылетит голубем деревянным.

Сногсшибательней всех поет саксофон. Гундосит, воркует, заманивает! Изгибается сладострастно. И саксофонист гнется, извивается океанским угрем. Плывет в дыму.

Все мы переплываем океан жизни. Все.

А в конце — темный зал, и последняя музыка, и тишина.

Ты хочешь умереть на сцене, Мадо?!

А как же. Какой артист не хочет умереть на сцене.

Самый большой саксофон держит в руках самый толстый и самый черный джазмен. Он так толст, что с трудом умещается в черный смокинг. Белая рубаха расстегнута на волосатой груди. Черно-синяя широченная рожа лоснится. Он страстно дует в мундштук саксофона, черными шарами надувает щеки, они вот-вот лопнут. Саксофон исторгает тягучие, томные стоны, полные неги и обмана. Не пропусти, Туту. Сейчас твое вступленье.

Малышка Туту набрала в грудь побольше воздуха. Ее голос заслонил мурлаканье саксофона, перекрыл гордые вскрики трубы. Откуда такой огромный, с целый дом, голос в маленьком тельце тщедушном? Она пела, прижимая руки к груди. Острые локти торчали в стороны. Голова закидывалась. Она слепла, веки дрожали, закатывались под лоб глаза. Музыка, которую выдувал из саксофона, как стеклодув — божественное стекло, черный гигант, качала ее в люльке, несла на руках — и вносила в тесный, узкий, плохо освещенный коридор парижской квартирки на Сент-Оноре, где в коридоре ночью глаз выколи, ночью с запахом горелой хлебной корки и затхлых тряпок она, нищий гадкий подросток, плакала на сундуке, сгорбившись, вобрав голову в плечи, — плакала, как пела, кричала, как пела…

— Нет! Ни о чем, ни о чем не жалею! Нет! Ни о чем, никогда не жалею, а лишь любовью к тебе болею, лишь тоской, лишь тоской по тебе…

Саксофонист выгнулся назад, золотой удав саксофона в его черных пальцах-сардельках пополз вверх по его животу, по груди, впился поцелуем ему в лиловые губы — негр и саксофон целовались взасос.

Я не жалею! Я ни о чем не жалею! Нет! Нет!

В моей стране война. Европа в черном дыму. А я — тут, в Америке, в дыму сизом, как голубя крыло. Я — пою! Видите, я пою и не жалею ни о чем!

За кулисами продюсер сидел на ящике из-под пива, обхватил голову руками.

Врач сказал — у Мадо рак желудка. В Америке отличные врачи. Они не ошибаются.

Голос маленькой женщины проколол длинной иглой табачный мрак и ушел, улетел под потолок, пронзил каменную кладку и исчез в небесах. Продюсер услышал странный, глухой гул зала. Не хлопали, а кричали, шумели.

Он выскочил из-за кулис. Люди бежали к сцене. Толстый синегубый негр вместо саксофона держал на руках хрупкое жалкое тельце. Потерявшая сознание Туту была похожа на вяленую корюшку в ладонях любителя пива.

Крики ужаса, любопытные, острые взгляды, линзы фотокамер, жаркое дыхание, горящие щеки. Эта негритянская вечеринка плохо закончилась, он так и знал. Продюсер нашарил в кармане таблетки. Шагнул к саксофонисту.

— Неси ее к выходу, Луи. В мой автомобиль. Знаешь, черный «крайслер».

Негр осторожно переступил через саксофон. Мертвый желтый удав, выплюнув музыку, бессильно валялся на грязных досках сцены.

Что такое вся наша жизнь, как не грязная, заплеванная сцена? А зрителям из зала она кажется троном, храмом.

Когда джазмен укладывал Туту на сиденье «крайслера», она открыла глаза и жалобно сказала:

— Очень больно.

— Мне тоже больно, малышка. — Негр поцеловал ее синими дрожащими губами, и капли его пота увлажнили ей щеку. — От того, что больно тебе.

— Сегодня телеграмма из Парижа. Моя сестра умерла.