Елена Крюкова - Русский Париж

Пол-Парижа — уже в лагерях. Евреев увозят в Аушвиц. На улице Лурмель, в доме матери Марины, траур. Умерла очередная насельница, старушка. Где сама мать Марина — никто не знает. Арестовали. Увезли.

Давно уж и вороны глаза выклевали во рву.

Или так: пытали, потом облили кислотой.

Множество адских ликов у смерти. Настали времена, когда человек может созерцать Ад в лицо.

Анна для перевозки вещей прибегла к помощи Ивана Дометьевича. Генерал нашел фургончик, прицепил к авто. Скарб погрузили. В висках билось: может, последний переезд.

«Почему — последний?»

«Потому что гибель в воздухе разлита».

Анна не говорила Нике о боли, живущей глубоко в ней, роющей норы внутри, как крот. Пусть мальчик живет без забот. Без забот? Юный лоб уже изрезали морщины. О чем он думает, подросток, отрок, выросший незаметно в ее строгой тени?

Они все чаще ссорятся. По пустякам. По важным вопросам.

Что происходит сегодня, сейчас? Вот он стоит перед зеркалом, ее взрослеющий сын. И глядит, глядит на свое отраженье. Коротко сострижены когда-то кудрявые русые волосы. Ангелочек умер. Ангелочка нет. Есть — подросток с резкими, острыми чертами, с волевым, ее, прикусом тонких губ. Плечи широкие по-мужски, а мышцы хилые: никакого спорта, никаких гантелей, чахлое парижское растенье, умница, книгочей.

И ее рукописи он тоже читает.

И она — позволяет; не сердится.

Можно целый век в зеркало глядеть.

Мать стоит за спиной.

— Мама, — голос глух и тускл, — выхода нет.

Отражение матери в зеркале пожимает плечами.

— Мама! Вы слышите! Нет выхода!

Отражение матери в зеркале поворачивается к окну. Горбоносый профиль — чеканка по серебру.

— Прекрати кричать, — говорит Анна.

Ника внятно и зло говорит отражению в зеркале:

— Ни русский, ни француз. Я человек без родины! Вы понимаете это или нет!

Отражение матери в зеркале опускает голову. Прижимает пальцы к губам.

Отражение в зеркале молча говорит: не хочу говорить.

Ника поворачивается. Вот она, мать, живая. Вот ее лицо. Ее грудь, он когда-то младенцем засыпал возле нее, насытившись. Вот ее сухая бледная рука — он столько раз целовал ее на ночь. После того, как рот, вот этот рот ему сказку расскажет.

Плевал словами в лицо ей, в родное:

— Да все кончено! Все, понимаете вы, все! Европы нет! России тоже нет! Скоро нашего мира — не будет! Да его уже нет! Зачем жить?! Аля с папой вон в СССР уехали — и правильно сделали! У них там — новая жизнь! Пусть она хуже, чем здесь. Труднее! Голоднее! Но там — будущее!

— Гитлер сожрет и Россию.

Голос матери, это голос его матери.

Он слышит и не слышит его.

— Я никто! — Опять к зеркалу повернулся, и страдальческое сладострастие доставляло ему это наблюдение себя, плачущего, с искривленным лицом, в зеркале. — Никто, и звать меня никак!

— Ты Николай Гордон, — сказала тихо мать.

— Кому здесь нужен Николя Гордон?! — Голос перешел на визг щенячий. — Да никому! Подметальщик улиц! Разносчик круассанов! А если повезет — как вы, да, как вы!.. — Хватал воздух ртом. — Уборщиком, поломоем — в ресторации, в особняке жирного богача…

В раскрытое окно вливалась желтым мускателем июньская жара.

Вечером пришел Рауль.

Давно его не было.

Он узнал ее новый адрес от Лидии Чекрыгиной.

— Вот сюрприз! — Анна на пороге всплеснула руками по-детски. — Проходите, милый Рауль! Что новенького?

Ее наигранное, довоенное веселье было неуместно. Она и сама это поняла, осеклась.

Рауль осторожно, как кот, мягко ступая, прошел в комнату. Здесь еще беднее, чем в прежнем ее жилье. Средоточие бедности, апофеоз пустоты.

«Здесь как в гробу», — подумал Рауль.

— Что у вас на руке?!

Анна схватила Рауля за руку.

Он смутился, как девушка.

— Браслет… — Осторожно снял с запястья. — Возьмите, мадам Гордон. Это память.

— О чем?! О ком?!

Она не сдерживалась, кричала. И слезы на глазах.

Сжимала в кулаке серебряную змею.

— Его носила та девушка… девочка… что жила одно время у вас. Вы помните. Вы…

— Амрита! — кричала Анна, и слезы брызгали. — Не надо! Я все… поняла…

Рауль осторожно поцеловал руку Анны. Плакали оба.

— Хотите чаю? Я сейчас…

— Не откажусь. Буду пить чай и смотреть на вас.

Они уселись за нищий стол. Анна заварила крепкий чай. Достала из шкафа чашки и блюдца. Все — битые, в трещинах. Старая посуда. Старый мир. Старый, как мир, крепкий чай, и пар над чашкой, и гомон птиц за окном.

Браслет, подаренный царем — на ее руке. Он вернулся.

Разве возвращается ушедшее навек? Это подделка; Рауль, любя и жалея ее, просто заказал точно такой же — у самого дешевого ювелира на Монмартре, в Латинском квартале.

Рауль Пера ушел.

Вместе с ним ушла юность, молодость.

Он оставил ей немного денег. Тайком, когда она вышла в прихожую, чтобы отворить ему дверь, положил деньги в конверте на край стола.

Рауль теперь был смотрителем двух особняков и коллекции княгини Маргариты Тарковской. Картуш положил ему хорошее жалованье.

Анна купила у мальчишки-газетчика свежую газету. Развернула, скользила глазами по столбцам и колонкам. Грязный заголовок, подлый шрифт! Но нынче война. И в газетах могут выболтать правдивую ложь — а могут и лживую правду пропечатать. Жалкий, бледный слепок времени.

Зрачки дергались, пальцы хрустели свинцовой бумагой.

Мелькнуло знакомое имя: «ЭНТОНИ ХИЛЛ. ПОВЕСТЬ ОБ ОБЕЗЬЯНКЕ КОЛЕТТ».

И фотография: усы щеткой моржовой, прищур умных, слишком светлых, ледяных глаз, сердито надутые губы, широкие скулы. Лицо-тарелка-ресторанная, лицо-миска-лагерная. Что-то индейское есть в нем.

Господи, Хилл. Откуда, Господи?

А, это тот знаменитый американец. Игорь говорил про него. Да, писатель; салон великой Стэнли посещал; он уехал, кажется, в Испанию. Воевать. А может, уж и в Нью-Йорке родном давно.

Анна читала. Морщились губы в усмешке. А ничего, нравится ей!

Присела с газетой на скамью. Увлеклась. Читала жадно, и смеялась, и плакала, и вскрикивала, и кусала губы. Ай да Хилл, ай да сукин сын! Давненько она так вот… над печатной страницей…

Когда сложила газету и встала — почудилось: она — обезьянка эта, и вместе с нею скиталась по свету, и вместе с ней — жизнь прожила.

Легла спать. И уснуть не могла.

Ворочалась, ворочалась под одеялом. Жмурилась. Клала ладони на глаза. Под ладонями — глаза открывала, глядела в кромешную, довременную тьму. Во тьму — до рождения и после ухода. Когда ты уйдешь? Не знаешь. И верно, что не знаешь.

Звук тонкий и хрупкий, будто треснуло оконное стекло. Или мышь уронила в шкафу рюмку. Шелест. Шорох. Дыханье. Испариной вызвездило виски. Нежная, размытая, насквозь прозрачная женская фигура медленно вплыла, втанцевала в комнату. Анна приподнялась на локтях. Подушку локти прожигали. Или это подушка жгла кожу? Огонь, она огонь, она живая, а это призрак. Чей? Он не скажет тебе.