Елена Крюкова - Русский Париж

Говорят, французы объединяются в тайные общества, чтобы противиться оккупации. Молодцы. А что творится сейчас в России? Разбомбили Киев. Минск в руинах. Германцы идут на Москву. Аля! Сема! Хоть бы письмо… хоть строчка.

«Они отступают, солдаты отступают. И будут отступать».

Лист бумаги. Чистый лист. Чистый, как снежное поле. Белое поле. Метель. Простор. Лед. Звездное небо, прогал черноты, острые иглы посмертного света. Большинство звезд, на которые мы смотрим ночами, — мертвы. Свет от них еще идет, а они — погасли.

«Пойдет ли от меня, мертвой, свет?!»

Ты слишком хорошо думаешь о себе. Слишком любишь себя. Будь проще и суровей. Вот чистый лист. Вот ручка. Запиши, что надо. Пиши.

И она писала. Послушно, как гимназистка — диктант.

«Как назову? В последний раз танцую с тобой, любимый. Любимый?!»

Нет. Не Семен. И никто из всех других.

Лицо Игоря Конева из мрака склонилось над ней.

Его сильные руки вели, вели ее — в последнем, страшном танго.

Остановилась на миг. Перо черкало по бумаге линии, стрелы. Перо летело дальше, во тьму, в пустоту.

Опять катилась ручка на пол. Анна встала. Хотела бумагу скомкать — рука не поднялась уничтожить написанное.

Кому все это надо?!

Господу; только Ему. А кому ж еще?

Мы не знаем, зачем живем. Почему живем. Почему — войны и кровь. Что будет потом. Через сто лет. Через пятьсот.

«Что?! Да все то же. Война. Кровь. Смерть. И — рождение новых страдальцев».

Все внутри закричало: нет! Нет! Неужели все так просто и страшно!

«Тогда, Господи, где же Ты?!»

Шла, цепляясь за стену. Падала. Ноги заплетались. Как пьяная. «Да ведь я не пьяна; что со мной?» Задела локтем горшок с чахлыми фиалками на краю стола, горшок упал, разбился, сухая земля брызнула ей на ноги, раскатилась на полу катышками.

«Земля. Черная, жесткая земля. И я в нее лягу».

Оборачивалась. Вертела головой. Искала глазами.

«Что?! Что я ищу?!»

Потолок. Старый абажур. Дверь на скрипучих петлях. Притолока. Вешалка. Крючья. Гвозди.

Гвоздь. Молоток. Гвоздь и молоток.

Шатаясь, выдвинула ящик стола. Инструменты, много железяк. Клещи. Напильники. Два штопора. Где вино?! Пальцы швырялись в железном развале. Антиквариат. Человечий инвентарь. Во все века один и тот же. И у Людовика Шестнадцатого имелись сверла и отвертки?! И у него. А как же.

Гвозди! Гвозди! Запустила руку глубже. Уколола пальцы, ободрала ладонь. Цапнула горсть гвоздей. Тонкие. Нет! Не такие!

На корточки села. Ящики выдвигала. Губы мерзли. Кожа, обтягивающая череп, мерзла.

Вот! Пальцы схватили, обрадовались прежде разума. Толстый, старинный, чугунный, ржавый, мощный. Будто — на Голгофе найденный. Будто — выдранный клещами из распятия.

Молоток и гвоздь. Быстрее. Пока сын не пришел.

Села за стол. Бросила молоток и гвоздь в подол. Губы тряслись. Вывела на чистом листе, на синей от лунного молока бумаге:

ПРОСТИ, СЫНОК. ПРОСТИ И ПОМОЛИСЬ ЗА МЕНЯ.

НЕ МОГУ БОЛЬШЕ.

Шкаф. Стена. Дверь. Подняться на цыпочки. Нет. Не пойдет.

Ногою пнула к двери стул. Влезла на стул. Качалась. Чуть не упала. Удержалась.

Вбивала Голгофский гвоздь в стену — над дверным проемом.

Хорошо. Крепко сидит. Вот так хорошо. Отлично.

Ее война. Она сейчас кончится.

Перемирие. Белый флаг. Белое поле. Снег. Ветер. Звезды.

Спрыгнула со стула. Подвернула ногу. Охнула. Боль?! Сейчас пройдет.

Сейчас все пройдет навек и навсегда. Боль. Радость.

Руки сами видели. Руки искали. Нашли. Ее старый халат. Пояс. Оторвать. Крепкий. Выдержит.