Елена Крюкова - Русский Париж

Крепкая рука обхватила ее за талию. Она еще могла танцевать! Она еще танцевала.

Скрипка стонала. Бандонеон выл протяжно, тоскливо, как волк в зимней степи. Гитара ярилась и нападала — это была ее последняя битва.

Пьяное танго! Последнее танго! Как хорошо! Сколько воздуха, света. Ярко горит, пылает — видно сквозь ребра — красное сердце!

Мужчина, ведите вот так, а не так! Это я, я вас веду… Как вы соблазнительно делаете болео! А вот и ганчо. Я обхвачу ногою вашу ногу. Ты пойдешь со мной? Я дешево беру… Я дорого стою, щенок, дороже меня нет тангеры в Париже! Мужчина, ты пахнешь зверем. А чем пахну я? Коньяком? А-ха-ха, правда! Коньяк в сумочке у меня, во фляжке. Оттанцуем — выпьем, авек плезир! Плезир, ха-ха-ха… Дам я тебе удовольствие, дам! Доставлю! Ты поймал последнюю тангеру — так держи ее крепче! Улетит!.. у-ле…

Подкосилось колено. Задохнулась. Партнер бережно усадил ее прямо на асфальт у перил моста. Рядом играл бандонеон. Музыка так и лезла в уши, раздирала, мучила мозг. Ольга раскрыла сумочку. Вытащила флягу.

— Авек плезир… Тьфу!.. убежал, гадина…

Цветастое ситцевое платье задралось выше колен. Скрипач косился, смычок бешено бился в костлявой руке.

Ольга отдохнула, отсиделась, еще глотнула коньяку. Полегчало.

Встала, вцепившись в перила; вскинулась, как птица. Руки-мои-крылья! Вперед!

Ввинтилась в танцующую толпу. Музыка обняла ее, понесла. Ее тут же подхватили. Пьяно смеялась, дышала в лицо незнакомцу перегаром, ментолом, духами, — а ноги, привычные к работе, делали свое дело.

Скоро ли рассвет? О, еще не скоро.

Задыхаясь, оторвалась от тангеро, от мужчины, от чужого лица и улыбки. Попятилась. Осела на горячий от десятков ног, от музыки и поцелуев камень. Париж, дрянной мальчишка! Не стреляй в нее. Она сама. Она всегда сама!

Слышала свое дыханье. Леличка, ты сипишь как паровоз! На ночь — лимон… мед… малиновое варенье… молоко с содой и с маслом… и — горчичники, так, чтоб до костей продрало… Щелкнул золоченый замок черепаховой сумочки. Ольга выдернула из сумки револьвер. Пако купил ей «смит-и-вессон» — о, заботливый! А вдруг на нее кто нападет! Ночной Париж опасен, как ночной Нью-Йорк, ночной Токио!

А ночная Москва, матушка?! Головы там не сносить!

Советская… мертвецкая… Москва…

Рубиновые звезды над Кремлем… над снежным огнем…

Рука не дрожала. Никто не видел: все танцевали, и музыка играла. Конца нет музыке. Конца нет. Конца…

Легкий хлопок не услышал никто. Танцевали все, веселились.

К Ольге подбежали лишь тогда, когда молоденький тангеро запнулся об ее холодную, рельсиной торчащую ногу, чуть не упал, выругался: «Putain!» — а лежащая на асфальте красивая дама в цветастом ситце и не пошевелилась.

Документы были при ней. В сумочке.

Коньяк был при ней. В старой солдатской фляжке образца 1914 года.

Ажаны позвонили месье Кабесону сразу же.

Пако держал трубку в руке и глядел на себя в зеркало.

Слушал, что сыплет в трубку, как из пулемета, молодой старательный ажан, — и не слышал. Глядел на себя; себя разглядывал. Цепкий взгляд художника подмечал: вот натура бледнеет, вот на шее красные пятна. Безумием, обреченностью блестят выпуклые рачьи глаза.

В его особняк привезли мертвую Ольгу. И на эту натуру, с кожей уже в синеву, в зелень, с оттенком арктического льда, льдов и снегов ее родины, он тоже бесстрашно смотрел.

Когда ажаны ушли — Пако поставил на мольберт холст, взял уголь, кисти, палитру и стал писать портрет мертвой жены.

Техника a la prima, самая верная техника в мире; ибо схватывает единственное, истинное. То, что подделать невозможно.

Медленно, тяжко кладутся мазки. Жизнь — масляная краска. Вымажь своею жизнью мертвый белый холст.

Бросил палитру в угол. Холодная Ольга лежала безучастно. Она и в смерти не любила его.

В ее сумочке Пако нашел записку. Когда Ольга написала ее? Бог весть.

«ПРОСТИ МЕНЯ, ПАКИТО. Я НЕ МОГЛА ИНАЧЕ».

Семен положил на стол перед Анной деньги. Толстую пачку.

Анна глядела недоуменно. Деньги, так много?

— Семушка, ты у кого-то это украл?

Ему было трудно говорить — она видела.

— Нет. Как ты можешь, Анюта. Заработал.

Лицо Семена опухло, морщины волнами ходили по нему.

— Ты болен!

— Нет, ничего. Возьми.

Анна боялась дотронуться до пачки.

— Сема, я…

Она впервые видела так близко — такие деньги.

Лицо мужа, бледное, напомнило ей вялый лист подорожника у тарусской узкой тропы.

Она лечится им… спасается, прикладывает его к ране…

«Я сама — вся — сплошная рана».

— Анна. — Он взял пачку и насильно, морщась, сунул ей в руки. — Поезжай с детьми на море. На юг. Там чудесно. Ника перестанет кашлять. Аля вес наберет. Ну пожалуйста! Ну что ты!

Она не могла разлепить губ, они ссохлись и пылали, как оплавленные.

Семен купил три билета — ей и детям. Уезжали с вокзала Гар де Лион. Пакет горячих круассанов, питье, сырокопченая колбаса, помидоры, жареная курица. Семен позаботился о семье. У них все, как у настоящих путешественников. Улыбка Анны изображала радость. У нее еще больше исхудали руки, подумал Семен, плечи торчат, как вешалка. Ника, не по возрасту крупный, нянчил и тетешкал игрушку — деревянного утенка. «Крепкий какой, на Анниных-то кашах». Заставил себя улыбнуться тоже, многозубо, слишком бодро.

— Не навек прощаемся, Аннушка!

Испугался бездны, на миг промелькнувшей в ее широко открытых глазах.

— Да. Не навек. А давай — как навек!

Подалась к нему, и он подхватил ее — твердую как железо, худую, легкую, легче пера, — и так крепко к груди прижал — почудилось: косточки хрустнули.

А в это самое время Игорь напился до бесчувствия. Его можно было колоть штыком, рубить топором — не ощутил бы ни боли, ни ужаса.

Головой валялся на столе. В ресторане у Дуфуни.

Гладил его по потной голове Дуфуня Белашевич, гладил, и плакал над ним, и сквозь слезы смеялся: эх, такой хороший парень ты, родной ты Игорь Ильич, эх, мало за твое здоровье наши цыганки пили, мало тебе — чарку зелена вина — на черном, расписном подносе подносили! Неужели ж и тебя Париж скрутил, под себя подмял! Ты ведь уж знаменитым стал… Чего ж ревешь белугой, а?!

Игорь катал голову, как кеглю, по столу. Рюмки падали. На сцене пела широкоскулая девица, неуловимо на Левицкую похожая, да не она. По-русски пела. Казачью песню. «Ой, да не вечер, да не вечер… мне малым-мало спалось…» Дуфуня затряс Игоря за холку, как больного щенка.

— Очнись, сынок! Ну что ты, в самом деле! Давай вот лучше чайку крепкого, да с лимончиком…

Игорь трясущейся рукой вытащил из кармана пиджака шевардинскую иконку.

— Вот… вот… он мне перед смертью… великий!.. дал, завещал…

Поцеловал иконку пьяными солеными губами. Протянул Дуфуне. Дуфуня тоже поцеловал, перекрестился.