Елена Крюкова - Русский Париж

Ногам тесно в узких модельных дорогих туфлях. Вытянул ноги, пошевелил пальцами. Щелчком подозвал официанта.

— Гарсон, вина!

Море. И снова женское тело, которое обнял. Без тяжести. Без дум. Без вчера. Без завтра. Без надежд и обещаний.

«Полюбил я ее! Полюбил горячо… А она на любовь смотрит так холодно…»

Зачем нашел ее? Мчался в курьерском через всю Францию. Причуда, блажь? Упоенье минутой? Худые плечи — магнит. Запах гиацинта от рук, от губ. Почти похоронный запах: будто ладан.

Дым, дым. И ладан — дым. И табак дорогой — дым; и над трубами зимних парижских котельных — дым, и сам Париж весь в дымке, в сером волчьем, сиротском дыму — под ногами, а ты стоишь на Холме Мучеников, глядишь вниз и думаешь: Господи! Видишь ли меня!

— И никто не видал, — тихо, дрожащими губами сказал вслух сам себе, никто не слышал, — как я в церкви стоял, прислонившись к стене… безутешно… рыдал…

Гарсон на вытянутой, будто в танго, руке ловко нес на подносе бутылку вина, скользил на полу, перевивал ногами, вертел ягодицами, угодливо танцевал старинный танец халдея.

Анна вернулась с юга загоревшая до угольной черноты, со слишком светлыми, слишком сияющими глазами. Даже, кажется, чуть пополнела: или так прямо держала спину и грудь выдавалась вперед? Дети тоже почернели, пропахли абрикосами, йодом, соленым ветром. Видно, в удовольствиях там себе не отказывали, в божественной, виноградной Ницце!

И то верно: деньги — орудие, жизнь — наслажденье. Они наслаждались там жизнью на твои деньги, товарищ Гордон. Вовремя ты их заработал. Как — не надо вспоминать.

Радуйся, Семен, за семейство свое. Видишь, как налилась новой, непонятной силой, радостью, солнцем твоя переплывшая жизнь с тобой, уже седая жена? Будто вчера родилась. И губы — алеют. И, о чудо, улыбаются!

— Я люблю, когда вы улыбаетесь, — через силу, напряженно-натянуто сказал ей. — Вы так давно не улыбались. Сегодня концерт мадам Левицкой на Буассоньер. Мы приглашены, вы пойдете?

Сидит за столом, плечи прямы, в тонких коричневых, как у мулатки, пальцах перебирает странные свои морские вещицы: деревянный прованский гребень, оранжевый сердолик, тонкую и острую ракушку, виноградную ювелирную кисть — ягоды нефритовые, лоза и листья — медные. Сама купила нефритовую гроздь? Подарили?

Обернулась. Она так глядела, только когда влюблялась.

— Мне не в чем идти. Платья нового нет. Но я — хочу.

— Анюта, я сейчас же пойду и куплю вам платье.

Помотала головой. Губы стыдливо поджала.

О, как он знал это: она не любила на себя тратить деньги.

А в стихах, еще в Москве, обидчиво писала: «Все жаждали лишь объятий — никто дары не принес! Ни шелковой пены платья, ни самоцветных слез…».

Убежал, дверью хлопнул. Вернулся со свертком.

Разрезал веревку ножницами. Легчайшая темно-синяя материя пахнула в лицо, скользко пролилась на пол.

Стоял, держал платье от Додо Шапель в распяленных руках.

Анна шагнула, он приложил платье к ее плечам.

«В самый раз будет…»

Неловко, плачуще изломался в беспомощной ревнивой улыбке рот.

— Это море, — радостно выдохнула Анна. Схватила, прижала к груди, поцеловала ткань.

И Семен знал: не его подарок она целует.

Голос лился, и умирал, и рождался снова.

Из голоса рождалась Россия, забытая, затерянная, брошенная в метельных полях, за заграждениями резерваций и карантинов, за воздетыми штыками винтовок. За штабелями трупов, никогда не погребенных. За колышащейся толщей чужих страшных океанов. За копьями айсбергов и спинами акул; за змеями черных водорослей, за шуршаньем чужих купюр. Деньги не пахнут? Вранье: они пахнут кровью, больше ничем.

Левицкая пела, и люди закрывали глаза. Эти люди расстреливали без дрожи в сердце, пытали — без головокруженья; они были опытны в производстве смерти, и что им была живая певица на сцене — ведь они уже давно не слышали музыки, кроме рваной музыки приказов, скрежета перьев по бумаге приговоров? Но певица пела, и люди понимали: есть иной мир, кроме того, который они придумали себе сами. Есть природа и воля. Есть покой и есть страсть. И все это было живым, и все это жило; а они сидели в зале — мертвые, и им оставалось делать вид, что они слушают, что у них есть уши хотя бы, если нет сердец.

И люди качали головами, и склоняли головы набок, и, облокачиваясь на ручки кресел, подпирали головы руками, — они слушали, и иные даже хотели заплакать, но уже не могли. Слез не было в их товарном ассортименте, не было и на темных, забытых складах души. Оружия, лозунгов, слепой, истовой веры — сколько угодно, а что такое слезы?

Но генералы, и полковники, и разведчики, сменившие сто лиц, и последние услужливые «шестерки», сидя в зале, делали вид — как им нравится эта музыка, это дивное пенье, этот медом, маслом льющийся голос! «Наша, русская, настоящая», — слышался шепот.

Все потому, что вокруг Париж, а певица — русская, и русские в зале, очень мало французов.

Концерт катился степным перекати-полем — под хрустальными лучами чужой люстры, под лепниной чужого потолка. Анна задирала голову. Люстра такая тяжелая — а вдруг свалится им на головы?

Аплодисменты взрывались, гудели и опадали. Первое отделение закончилось. Анна разогнула спину, встала стремительно, пружинно. Певица не ушла за кулисы — сошла по лесенке, похожей на трап, прямо в зал, ее окружили, целовали, она всем широко, во весь рот, заученно улыбалась. Рядом с певицей стоял при всем параде мощный, похожий на быка, угрюмый генерал. Болотный цвет мундира, деревянная посадка гладкой, лысеющей головы; и сам квадратный, деревянный.

Семен взял Анну под локоть и подвел к парочке — к певице и генералу.

— Аннинька, это чета Саблиных, имею честь представить вам… Генерал Василий Петрович Саблин. Его жена, Наталья Павловна Левицкая! Моя супруга Анна Ивановна.

Анна наклонила голову. Левицкая улыбалась, все тесто ее полных, румяных, крепких щек вспучилось, поднялось к широким скулам, к вискам. «Лицо шире тарелки. Такие щеки — петь помогают?» Левицкая стояла перед высохшей смуглой Анной — кровь с молоком: на коровницу похожа, не на певицу.

— Вы поете волшебно, — вычеканила Анна.

— Да бросьте! — воскликнула Левицкая. — Вот Настя Вяльцева — да, та пела волшебно! Заза Истомина — да! А я! Что я! Я — так…

Квадратный, деревянный генерал в болотном мундире властно, хозяином, обхватил Левицкую за плечи.

— Наслышан о вас, — кивнул Анне, воздух боднул. — Товарищ Гордон рассказывал, вы пишете стихи? Или я ошибаюсь?

Анна ела, грызла глазами красного генерала. Она помнила — тех, сначала царских, потом — белых. Красные, белые, какая разница? «Чем те отличаются от этих ? Те — благородны. Эти — жестоки и беспородны. У этих — лица на задницы похожи. «Капричос» Гойи. Ад Микеланджеловой Сикстины».