Елена Крюкова - Русский Париж

— Пишу.

— Ах, ну да, вы поэтесса! — Поморщился. — А книжечки у вас есть?

Семен упреждающе схватил локоть Анны, да — поздно.

— Книжечек — нет. — Голос мрачный, потусторонний. Вобрала голову в плечи. Взгляд — мрачно горящий, сверлящий: посмертный, из глубин преисподней. Семен остолбенел от такого превращенья. — Есть — книги. Они — не изданы. Я — имярек.

— Ну как же, товарищ, у вас есть имя!

Укоризненно глянул, сверху вниз, как с чердака — на садовую клумбу, на затылок Семена: балует женка!

— Анна, что вы, опомнитесь…

Она вырвала локоть из клещей его руки. Левицкая восхищенно смотрела на серебряную прядь, легшую на юно пылающую, смуглую щеку.

— Я имярек! Умру в безвестии. Я не нужна моей стране! Моя Россия — меня не знает! А когда узнает…

Все катилось в пропасть, Семен белел лицом, вокруг вздымались волны времени, зал гудел, широкоскулая певица глубоко вздохнула, вроде как для пенья во весь голос.

— Когда узнает — вас и вашего Эсэсэсэра уже не будет на земле!

Гордон потерянно глядел ей, уходящей, в спину.

— Экая она у вас грозная, — жестко, издевательски произнес генерал Саблин. — Я б такую жену…

— Товарищ генерал, — сдвинул каблуки Семен, — извините, она…

— Васюточка, — воркованье певицы летало вокруг них, утешая, — дорогушенька, мятной пастилки принес мне? Второе ведь отделенье еще петь! Подкрепиться хочу!

— Василий Петрович! — кричали из толпы, обтекающей их. — Телеграмма из Москвы! Советский самолет! Перелет в Америку! Через Северный полюс! Ура!

— Моя жена — чудо, — громко, раздельно сказал генерал. Повел плечами под твердой зеленой жестью мундира. — А ваша — брыкливая кобыла. Воспитывать надо, товарищ.

Левицкая протянула Семену мятную пастилку. Жевала, сладко чмокала.

— Попробуйте! Вкусно!

«Господи, помоги. Закурить бы».

На том концерте в зале сидел Рауль Пера. Он сразу приметил Анну и Гордона в толпе. После антракта Анна исчезла. Рауль напрасно искал ее глазами. Чувство потери охватило. Голос Левицкой, за душу хватающий, не радовал, не слышался. Что с ней? Почему она ушла? Счастливое, красивое у нее лицо.

Такие лица он видел на празднике вина на Роне, в Анпюи, во Вьенне, в Кондрие, куда с отцом наезжал к родне; вместо глаз — два солнца. Жаль, не успел подойти в перерыве! Случилось что?

Рауль уже все понимал по-русски. Уже сам пел русские песни. Он и стихи Анны повторял — многие наизусть заучил: по рукописи, она сама ему дала читать свою тетрадь. Грубая серая бумага, плотные листы. Коричневые чернила — засохшая кровь.

«А самое ужасное гоненье — за мысль, мои любимые, за мысль… О, не гляди на Светопреставленье. О, если можешь, отвернись. Когда твои слова, глумясь, похерят, когда на губы — потную ладонь, когда слезам и ласкам не поверят, когда ударит вонь сожженной правды, смоляной бумаги, что хлопьями летит, когда буран за городом в овраге живой душой кричит…»

Шарил глазами по залу. Оглядывал головы, спины. Щурился. Какие эти советские все квадратные! Будто на станке точили. Анна Ивановна, Анна Ивановна, где вы? Вернитесь!

Анна Ивановна, я же знаю — хорошо вам там было, на море, у отца… Отец мне писал: твое русское семейство тише воды ниже травы, не мешает мне нисколько, мадам Гордон почти все время на пляже, детки у нее спокойные, девочка просто красотка, такие же глаза, как в свое время у мадам Филомель были, огромные и ледяные, вот кому сниматься в синема… а вечерами мадам Гордон сидит за столом — и пишет, пишет, я в щелку подсматривал… письма мужу, должно быть, так сильно любит его…

«Поймешь, что есть одна земная пытка — стерпя! перенеся! — в ночи — горенье золотого свитка, где — наша правда вся!»

Третий звонок!

Зал утих. Левицкая запела.

Слов не слыхал. Другие — внутри — бились, рвались.

Разве слова? — полосы, разводы крови, талого снега, вина застолий, надгробных слез:

«Жгут нашу Книгу! Книгу Жизни нашей! Близ этого костра мне приговор безумия не страшен. Всему своя пора. Глаза закрыв, чтобы огня не видеть, пойму, пойму опять: есть время жить — любить и ненавидеть — и время умирать».

Пела певица, алыми взлизами огня, зерном половы, воробьями из рукава летели звуки, грудные, томные, разливные, раздольные, — а он все повторял по-русски стихи Анны, глаза закрыв в полумраке зала, и музыка обнимала его, как на ночь, крестя, обнимала мать.

Анна быстро шла по набережной Гранд-Огюстен, когда ее громко окликнули.

— Анна Ивановна! Стойте!

Стремительно обернулась на русскую речь. К ней, спеша, тоже очень быстро, почти бегом, подходила монахиня: в широкой запыленной черной рясе — да и не черной уже, а грязно-коричневой, выцветшей от жара и дождей, — в разношенных огромных, мужских башмаках, в круглых очках, и круглое, лунное лицо под апостольником сияет радостью нежданной встречи.

Схватила Аннины руки в свои, большие, теплые как хлеб.

— Мать Марина, как вы?

— Ох, Анна Ивановна! Не спрашивайте! — Мать Марина забрала потную прядку под край апостольника. — Вся в хлопотах! В столовую мою на Лурмель не только русские приходят обедать — французы нищие уже тянутся, клошары подмостные! Старики… Плачут, Анна Ивановна, да я ж их и кормлю!.. и слезы их — в похлебку льются…

— Ах вы моя родная…

Обнялись крепко. Мать Марина чуяла, как Анну бьет дрожь.

— Вы замерзли.

— Нисколько. Куда вы?

— Да вы-то сами куда? Может, провожу вас?

— Никуда. Иду в никуда. Работы опять нет. Пока — нет. Живем на деньги мужа. Кончаются они.

Странная веселая монахиня подмигнула ей — точь-в-точь Гиньоль над красной ширмой в ярмарочном театре. Теплую руку на острое Аннино плечо положила.

— Анна Ивановна, так мне ж работники нужны! И в столовой; и на кухне; и продукты закупать; и полы мыть, конечно, да, да… Вот я вас и зову! Пойдете ко мне? Много платить не обещаю…

Анна закрыла глаза.

Гул вокруг. Зачем такой гул? Слишком громкий. И внутри гуденья — цокот легкий, рокот, топот: будто каблуки отбивают чечетку, будто — кастаньеты щелкают: щелк… щелк…

«Время. Идет время. Но его же нет. Нет времени!»

Гул авто. Гул подземный. Гул — войны.

«Какая война, зачем? Жатва смертей? Опять мальчиков в жертву принести — кому?»

Будто молния полоснула по глазам. На миг увидела: люди кричат, тянут руки, все в крови, в отрепьях, и солдаты в чужой, невиданной форме, похожие на черных жуков-плавунцов, пинают тех, кто ползает у ног; стреляют людям во рты, в затылки.

Очнулась от голоса матери Марины. Теплая, добрая, тяжелая, толстая рука монахини — уже на ее талии, под мышкой, греет, поддерживает спину.

— Простите. — Выпрямилась. — Мне уже лучше.

— Анна Ивановна, это от голода!