Елена Крюкова - Русский Париж

— Аля, как не стыдно! Ведешь себя, как дитя! Ты взрослая девушка!

Аля пригладила волосы, прыгала, дергала локтями — ну просто пляска святого Витта. Нервная какая девчонка. Обрадовалась ему, как родному!

И за руку держит.

— Вы, — чуть не сорвался голос, — вы… есть хотите?.. после дороги… У нас вон, в сумке — помидоры, абрикосы… кенели лионские…

Глаза-ножи. Глаза-клинки. Нет времени. Есть только удары глаз.

— Нет. Я в поезде поел.

Широкие, твердые, прямые плечи. Осанка превосходная. Актер!

«Карьерист», — бесслышно вылепили губы.

Ника катался, веселый поросенок, в песке, вымазался весь, хохотал — смех до неба взвивался. Игорь выпустил Алину руку. Взял Аннину. Крепко, жестко взял. Пальцы сжал. Она чуть не охнула.

— Вы плаваете?

— Да.

Лучше б она не плавала! А почему не соврать?

«О эта правда, вечная правда. За нее и страдаю».

— Ну так идемте! — Опять окинул ее раздевающим, блуждающим взглядом. Руки не выпускал. — Здесь сразу глубоко? Или надо час целый идти, а море — по колено?

— По колено, — усмехнулась. — Вам — да.

Так вместе и подошли к белой бешеной кромке прибоя, держась за руки, и Аля во все глаза глядела — мама стала сразу совсем другой, иной, неведомой.

Волны приняли их. Поплыли. Два человека. Две рыбы. Две щепки в синей соленой вечности. А ветер сегодня. Валы идут, рушатся, пена летит в лицо, залепляет ноздри. Анна отфыркивала соленую, горькую, теплую воду. «И вода-то вкуса слез; ах, море, стихия свободная! Стихия… стихи…»

До слез смешно: здесь, в море, плывя рядом с наглым и красивым чужим, едва знакомым мужчиной, ей захотелось писать — стихи. Опять.

«Он не чужой! Не чужой!»

Все восстало в ней, взбунтовалось.

Бунтовала — против себя.

А он спокойно плыл рядом, и сильные смуглые руки рассекали соленую прозрачную зеленую воду, спина бугрилась, ритмично двигались, вздувались лопатки, напрягались мускулы мощной скульптурной шеи.

«Хороший пловец. Но я от него не отстаю».

Легкое, поджаро-сухое тело Анны не проламывало воду — казалось, реяло над ней.

— Мы далеко уплыли, — Игорь рывком подплыл к ней, его губы смеялись. — А вы быстро плаваете. Со мной так женщины не плавали… никто.

Это «никто» произнес будто: «Я еще никого не любил».

Анна легла на спину, руки вращались, живые лопасти. Потом замерла, отдыхая, и сильная тяжелая, крутая волна плавно подняла ее, потащила вверх, и с гребня Аннино тонкое, рыбье тело соскользнуло в черно-синий прогал между водяными валами.

Снова Игорь настиг. Плыл рядом. Они плыли в открытое море.

«Далеко уплывем — не вернемся».

Мысль обожгла радостью, умалишеньем, последним опьяненьем.

Обернула к нему мокрое лицо. Русые пряди прилипли ко лбу, к щекам.

— Я однажды тонула, — зубы блестели, руки сквозь воду просвечивали, белые рыбы.

— Вы… боитесь смерти?

Подплыл слишком близко. Горячее дыханье — на ее шее, щеках.

— Нет. Она так рядом. Она — это мы.

— Нет. Мы — жизнь.

Мокрая щека — к щеке. Руки переплелись в воде. Он закинул руку за ее шею, всем телом поднырнул под нее, положил всю ее на себя. Так плыли? Сходили с ума? На волнах качались, и пена — белым свадебным ли, погребальным бельем захлестывала, пеленала.

«А если — вместе… сейчас… вот так…»

Губы — на губы. Лицо — на лицо.

Слишком сильная, нестерпимая дрожь последнего желанья.

«Последнего?! Воистину?!»

Анна вырывалась. Билась крупной рыбой. «Не мои сети! Не мои!»

— Зачем вы… — выдохнула в смуглое, скользкое, соленое лицо, пьяная от горечи моря, от сладости чужих мужских губ. — Пустите… дети же…

«Ты же… так вот… с ним… мечтала…»

Отвращенье к себе, к тому, что делает, накатило волной соленой.

Разжал руки. Она отплывала — резкими, ножевыми, истеричными гребками. Прочь. Не надо! Зачем! Все бессмысленно. И это — тоже.

Молча — вместе — голова к голове — плыли до берега.

Игорь плыл и думал: у нее есть дети, а у меня было сто, тысяча баб, и никто не родил мне.

Аля и Ника на берегу сидели тихо, прижавшись друг к другу. Аля обнимала Нику за розовые, обгоревшие на солнце плечи, глядела на мать исподлобья. Это не мать выходила из моря — ожившая древняя каменная рыба, пьяная менада.

Алю ослепили глаза Анны.

Игорь наклонился, извлек из песка витую ракушку, протянул Анне на ладони.

И Анна ударила его по ладони, и ракушка полетела в жаркое небо, в море.

Зачем он приехал на юг? Зачем — к ней?

Просто — вспомнил о ней, взял да и вспомнил?

Сидя в ниццском уютном кафэ за чашкой крепкого кофе — заказал по-испански, с бокалом холодной артезианской воды, — нога на ногу, в плетеном кресле привольно откинувшись, покуривая длинную прованскую сигарету, пахнущую розами и сеном, — в который раз спрашивал себя: зачем эта русская ему понадобилась?

Так вдруг. Так необъяснимо.

Он не привык объяснять себе свои причуды. Кофе, какой вкусный кофе в Ницце. Юг напоминал ему Аргентину, ее высокое, жаркое, дымное небо, сырой и пряный ветер с Ла-Платы. Женщины! К черту баб, он же решил! Вереница лиц во мгновенье пролетела: московские надрывные романы — у бездны, у тьмы на краю, с выстрелами из дамских револьверов, со свечами по ночам; корабль через Атлантику, дрожащая девочка-балеринка на мокрой скользкой палубе, с бедным узелочком под тощим задом, а в узелочке — вся ее Россия; потом, в Буэнос-Айресе — тангеры-ученицы, дешевые шлюшки в квартале Сан-Тельмо, богатые мамаши прелестных деток, желавшие обучить чадо модным танцам; здесь, в Париже — эта дьявольная мексиканка, Фрина Кабалье, винная роза, и увяла уже; потом Натали, потом… «Господи, зачем я Изуми-то соблазнил». А теперь — на съемочной площадке — лица, лица, лица девочек, женщин, старух — и он, одинокий мужчина, актер, все говорят, с блестящим будущим, может излечиться от тоски — с любою из них! — да ведь не хочет… И не захочет.

Так зачем эта…

Из глубины забытой, родимой тьмы всплыло:

«Ах, зачем эта ночь так была хороша!.. Не болела бы грудь… не страдала б душа…»

Отличный кофе. Посмаковал. Отпил глоток холоднющей воды, зубы заломило. Тщательно прополоскал рот. Они с Ольгой так когда-то пили кофе в кафэ «Тортони». Там, в Буэнос-Айресе. И за спинами их плыли клубы табачного дыма — дым танцевал танго сам с собой, одинокий.

Эта писательша. Синий этот чулок. Треугольное это, загорелое, подкопченное солнцем лицо. И морщины. И надменность! И молчанье. Какие там стихи! Она ненавидит его!

«Она любит тебя».

Глубоко, до дна легких, затянулся пахучим дымом. Выдохнул: целую жизнь из себя выдохнул. Прежнюю.

«А Россию?! Россию ты же так не выдохнешь! Ты! Манекенщик, лицедей…»

Куклы не тоскуют. Куклы не болеют любовью. Куклы не страдают ностальгией. Куклы всегда веселые, у них улыбка на деревянных, нарисованных устах.