Елена Крюкова - Русский Париж

«Проклятье! Я бездарность! Я дрянь! Не могу двух слов связать!»

В жизни все было гораздо ярче! Ярче во сто, в тысячу раз!

Ему не дано. Есть люди, и им — дано. А ему — нет.

Разве жизнь — это слова? Разве живое — это мертвые буквы?!

Игорь наклонял голову. В круге света перед ним — лист. На листе — каракули. Что нынче накатило на него? Когда он чудом спасся от гибели, от чужой пули, он понял: жизнь может оборваться в одночасье, а ведь она, его собственная, его личная жизнь, так… интересна ему самому? Нет. Важна другим людям? Нет. Так что ж ты тут, в своей собственной парижской квартире, сидишь за столом и мучишь себя, бумагу, перо?! Зачем тебе, испытавшему столько соблазнов, еще и этот соблазн?!

Игорь терзал себя. Бестолково: он не мог записать, что пережито. Начинал — и рвал бумагу. Начинал — и сминал в кулаке листок. Дьявол. Дьявол! А какая красивая, какая страшная жизнь у него была!

«А будет еще страшнее. И, пока не началось самое страшное, надо успеть записать — все красивое».

Разорвал, выбросил в мусорницу очередной листок. Встал, подошел к зеркалу. Взъерошил волосы. Ухмыльнулся самому себе. Писаный красавчик. Хочешь из Парижа обратно в Аргентину? И — танцевать танго по кабакам? Нет, о нет. Но то время, когда он танцевал танго по кабакам, сверкает перед ним всей опасной, мощной наготой. И он хочет… да, написать его. Как пишет художник с натуры красивую голую бабу. Как пьют вино в жару — жадно, из горла. Как катаются на санях по вольному синему снегу, на колючем, алмазном и злом морозе!

«И смерть моей России — напишу. Да, напишу! Запечатлею! И то, как мы бежали, как плакали, провожая глазами ледяные, кровавые берега…»

Круг света бесстрастен. Кто такой писатель? Да любой человек. Любой, кто взял в руки перо и бумагу!

Ой ли? Не лги себе. Потребен еще дар!

«У меня нет дара. Я не смогу. Я бессилен».

Размахнулся, чтобы ударить себя в лицо в зеркале. Вовремя остановил кулак. Ледяная зеркальная грань. Зазеркалье. Потусторонний мир. Отраженье бытия.

«Когда-нибудь я переступлю тебя, грань, и войду внутрь зеркала. И погляжу на самого себя — оттуда».

Понял внезапно: да вот же, вот — лист бумаги, это и есть самое страшное зеркало.

Его суд. Его оправданье.

Ровный гул моторов. Холод. Ночь. Ледяная аргентинская весна.

Де Вержи летел над побережьем. Он рассчитывал через час повернуть к горам, горючего должно было хватить. Ночной океан внизу — темно-зеленый кусок блестящей под луной жести. Бог хороший жестянщик. И строитель. Вон какие горы возвел.

Что будет, если подняться выше? Еще выше? В стратосферу? В междупланетное пространство? Земля станет сначала огромным синим арбузом, потом зеленым яблоком, потом сливой, потом горошиной, потом чечевицей, потом — золотым зерном, еще одной звездой. Что будут испытывать те, кто в грядущих веках улетит от нее навсегда?

Крыло накренилось, раздался странный звук. Андрэ вскинул голову.

Впереди светилась точка. Это не звезда. Она двигалась. Самолет.

Другой самолет.

Де Вержи подумал: кто из наших? Дондэн, Лепелетье, Мутон? — как тот, кто летел рядом, параллельно его эшелону, сделал нырок фюзеляжем, потом поднялся и теперь летел уже над ним. Словно выслеживал. Стерег.

«Я не добыча». Спину обдало потом.

Вцепился в штурвал. Надо уходить. Куда? В горы? Возвращаться обратно в Буэнос-Айрес?

Самолет чужака был черный, как черный кашалот, непохожий ни на что. Он впервые видел такую конструкцию.

«Уходи, слушай, ну уходи. Я не знаю, кто ты, но давай, шуруй отсюда».

Де Вержи потянул штурвал на себя. Набирал высоту. Сейчас он наберет высоту и уйдет.

Холод поселился под ребрами, заполнил желудок. Сколько полетов, тысяча, десять тысяч, и ни разу не затошнило, а тут вырвет вот-вот.

«Ты хлюпик, Андрэ, и больше ничего. Давай, выжимай. Не подведи, старичок!»

«Старичок», надежный коняга «Потэ-63», слушался его рук. Он сросся с самолетом, они были одно. Железный кентавр. Чужак сделал разворот. Полоса огня прошила тьму. Де Вержи еще не понял: его сбивают.

«Зачем?! Кто это?! Что он делает?!»

Андрэ резко пошел вниз. Сейчас главное — морочить голову убийце. «Кто? Американец? Чепуха. Аргентинец? Глупо! Немец? Да, может! Немец — да! Они оживили армию. Напустили своих самолетов во все земные небеса. Они… контролируют сейчас…»

Думать некогда. Уходить. Во что бы то ни стало.

Опять вверх. Нос «Потэ» встал почти вертикально. Давай, давай, мальчик, набирай. Выше, выше. Мы покажем фашисту фигуры высшего пилотажа. Давай, черный демон, станцуем танго смерти! У нас с тобой тут дам нет, так пусть будет мальчишник.

Чужак не отставал. Точь-в-точь повторял его маневры. Приблизился настолько, что Андрэ мог хорошо разглядеть лицо летчика в тяжелых очках и в кожаном шлеме. Страшно не было. Хотя холод мучительно распирал несчастный желудок. Заполнял легкие, подбирался к сердцу.

«Черт, я остываю, как покойник».

Засвистел сквозь зубы старую прованскую песенку:

— Девицы Камаре, вы вовсе не девицы! Я знаю — вам бы лишь со мной в постель свалиться…

Забрался выше убийцы. Сделал горку. Сердце билось в горле.

«Вот так! Стреляй, да мимо!»

Еще одна очередь. Мимо.

— И славный уд держать, как яркую свечу…

«Урод. Идиот! Тебе ж меня не перелетать! Я же де Вержи!»

Бешеное веселье накатило, обхватило.

— Да сам я этого хочу! О, как… хочу…

Еще огонь. Мимо!

Он опять взял штурвал на себя, еще на себя, пытался снова набрать высоту, но огонь на этот раз настиг его.

Самолет загорелся, повалил черный дым. Он ничего не видел в дыму. Странная легкая боль, совсем не больно. «Я ранен? Непохоже». Самолет падал, задирая хвост.

«Мною поиграли, куклой. И вот роняют в лужу. Ничего! Новую куклу мальчишке в лавке купят».

Он падал вниз головой в океан, будто нырял, и думал: «Как медленно я падаю! Как долго я еще буду жить!» Боль росла и ширилась, заступала место лютого холода. Боль, горячая, дикая, как зверь. Так дико любить жизнь, так упоенно. Она вся встала перед глазами — чудовищным фейерверком, наклоненным вертикально плоским жестяным щитом океана.

Он не терял сознания до самого удара о воду. Вошел и стал тонуть. Зеленая тьма обступила, накрыла. Прежде чем задохнуться, он увидел Натали. Ее светлые небесные волосы. Она обняла его и сквозь соленую смерть тихо шепнула ему: «Родной».

Радары напрасно шарили по небу. Штаб лихорадило.

Высчитали время. Топливные баки уже пусты. Не вернулся — значит, погиб.

Офицер-следователь записал четким почерком на служебном листе: «ПИЛОТ АНДРЭ ДЕ ВЕРЖИ НЕ ВЕРНУЛСЯ НА АЭРОДРОМ И СЧИТАЕТСЯ ПРОПАВШИМ БЕЗ ВЕСТИ».