Елена Крюкова - Русский Париж

Телефонный звонок от генерала Денисова не удивил Анну.

— Да, Иван Дометьевич! Рада вам. Как вы, дорогой?

Молодой голос у старика.

— Анна Ивановна, золотая моя! Приходите на наши посиделки! Ко мне домой. Мои друзья собираются. Редко мы это затеиваем. Но сегодня такой день! Девятнадцатое августа по-старому, день иконы Донской Божией Матери. Приходите, дитятко, очень жду вас! Адресок запишите…

Анна покорно надела летнее платье, плащ — вдруг дождь, — денег с собой взяла: купить в кондитерской к чаю чего-нибудь вкусного. Она уже хорошо знала Париж и дом генерала-таксиста нашла быстро: он квартировал в Тринадцатом округе, рядом с вокзалом Аустерлиц. В прогал узкой улицы видна Сена. Стальной блеск воды. Еще летняя жара. А каштаны уже алые, багряные.

Генерал Денисов встретил ее на пороге, обнял. Комнаты крохотные, обстановка бедная. На столе — чай, галеты. Облезлый, как блохастый пес, шкаф. Ободранные обои. Нищета.

«Богатые не внидут в Царствие Небесное, слышишь, никогда».

За столом сидели люди. Анна видела их в первый раз. Она натянуто улыбнулась — не любила светских улыбок, казенных радостных фраз первого знакомства. Ей тоже кивали, так же нелепо улыбались. Здесь были мужчины и женщины. Анна села на краешек стула. Стул напомнил ей гимназический стул ее детства — спинка обита полосой черной свиной кожи, сиденье тоже кожей обтянуто, с вереницей медных кнопок. Генерал разливал чай из самовара. Гости крестились на икону Донской Божьей Матери. На полочке перед иконой лежали иммортели. На полу в вазе стояли роскошные гладиолусы.

«Бедные-бедные, а цветов дорогих Богородице купили».

Анна тоже перекрестилась. Красный чай в фаянсовой чашке. Скатерть штопаная, да чистая. Люди молчали, прихлебывали чай. Осторожно дули на чашки, на блюдца. И все они — цвет былой России? Глаза Анны скользили по лицам, плечам, рукам. На миг ей почудилось: она в синема, и это черно-белый, плывущий мимо глаз, как невидимый самолет в ночи, кадр киноленты.

— Анна Ивановна, — взволнованно спросил генерал, нарушив молчанье, — а что ж вы одна-то, голубчик? Почему ж без семейства? Я ж вас всех ждал!

— Мой муж и моя дочь уехали.

Генерал закрутил самоварный кран. Грел руки о чашку.

— Куда ж, дитятко, если не секрет?

— В Москву.

Люди за столом переглянулись. Кто-то жалостливо ахнул.

Генерал дотронулся до ее руки.

— О-о!

И больше ничего не сказал.

За столом воцарилось молчанье. Люди перестали прихлебывать горячий чай. Все смотрели на нее. Будто она гимнастка на арене цирка. И так тут как на похоронах, а сейчас — как на допросе.

— Муж и дочь уехали в другое время. И — в другую страну. Не в Россию. Не в Россию! — Она возвысила голос. — Мы же — остались в своем. В старом времени. Мы — старики.

Не в бровь, а в глаз: за столом и правда почти все старики сидели. Лишь одно молодое лицо. На краю стола. Глядит на нее во все глаза.

Генерал кашлянул в кулак.

— О, вы — молодая!

Анна на сей раз улыбнулась от души.

— Благодарю, Иван Дометьич. Это вы молодой! Мне-то уж триста лет! Пятьсот!

И все за столом облегченно рассмеялись. Давно пора пошутить.

И вдруг этот юноша, тот, что на краю стола сидел, выпрямив спину, и жадно глядел на Анну, будто хорист на регента в церкви, вытащил из-за пазухи газету. И развернул ее.

И все на шуршащую газету воззрились, и ждали.

И мальчик дрожащим ломким голосом прочитал:

— Сегодня Адольф Гитлер ввел германские войска в Польшу. Немецкая подводная лодка «U-30» без предупреждения торпедировала и потопила в двухстах милях к западу от Гебридских островов британский лайнер «Атения». Лайнер шел из Ливерпуля в Монреаль, имея на борту тысячу четыреста пассажиров. Погибло сто двенадцать человек, среди них двадцать восемь американцев.

Никто не ахнул. Не воскликнул. Не заплакал.

Хотя все поняли всё.

Генерал встал из-за стола, положив руки на крышку самовара. У него очень мерзли руки.

— Это война, — сказала Анна тихо, холодно и спокойно.

Амрита быстрым шагом шла по набережной. На руках у нее сидела, обхватив за шею, обезьянка Колетт.

Куда индуска шла? Она не знала. Выгулять обезьяну? Да, зверю нужен свежий воздух. И человеку тоже. Шла бездумно и быстро, и узкая юбка чуть не трещала по швам в ходу. Додо Шапель велит носить короткие юбки. Какая разница? Ноги — это для мужчин. В Индии носят сари. Кусок ткани, огромный, два или три метра длиной, и можно всю себя обмотать, как пожелаешь. Очень красиво.

Смутные картины детства. Она уже забывает язык, на котором говорила ребенком. Буйволы, и морщинистые смешные слонята, и грязная, серебристая вода в Ганге, и коровы, и белые тюрбаны отшельников-муни, и священные омовенья в великий праздник Кумбхамела. И мать сбивает из сметаны масло в высокой деревянной чаше длинной ступкой.

— Обезьяна, мы когда-нибудь вернемся.

Война. Она уже началась. Все только и говорят, что о войне, и — не верят в нее. Война в Париже? Да никогда! Чушь собачья.

Амрита, будто в полусне, ступила ногой в узкой модельной туфельке на мост Неф. Замедлила шаг. Будто выпила сонного зелья. Движения стали вялыми, бредовыми. Кровь бросилась в голову. Она перестала слышать. Только хныканье, повизгиванье тощей обезьянки, мертвой хваткой вцепившейся ей в тонкую смуглую шею.

Подошла к перилам. Камень холодом обдал локти. На другом берегу полоскали на ветру листву красные каштаны. Красные, как этот… русский… советский флаг…

Советский каштан в Париже. У коммунаров тоже было красное знамя!

Амрита глядела в сонную воду Сены, Сена нежно бормотала, Сена успокаивала и мурлыкала колыбельную песню. Разводы по воде. Солнечные, масляные. Мгновенные письмена. Появились — и исчезли.

Колетт вздохнула, закряхтела, индуска выпустила ее из рук, и обезьянка осторожно пошла по перилам моста, то и дело оглядываясь на хозяйку: нет, далеко не уйду!

Амрита наклонилась, перегнулась через перила. Сонно, медленно. Какая красивая, нежная вода. Теплая. Или уже холодная? Наверное, сладкая на вкус.

Перегнулась сильнее. Ну же, зачем медлить. Вода обнимет тебя. Понесет. Закрутит. Вода обкрутит тебя желтым, серым, серебряным сари. Никто и никогда не увидит нагого тела твоего.

Одним сильным движением Амрита перевалилась через перила.

То, как она падала в Сену, видели люди, идущие по мосту. Они закричали.

Молодой человек бежал к мосту, на ходу сбрасывал с себя пиджак и штиблеты.

Оставшись в белой рубахе, брюках и черных носках, он ловко, не хуже обезьяны, влез на перила моста и прыгнул вниз.

Плыл широкими гребками, отфыркиваясь, разрезая головой воду. Здесь, под мостом, сильное течение.

Настигал утопленницу. Голова Амриты уже билась о бык моста. Река играла с ней. Амрита не слышала и не видела ничего. Сознание покинуло ее.