Елена Крюкова - Русский Париж

Юноша подхватил ее рукой под локоть и, отгребая одной рукой, подплывал к закованному в камень берегу. Вытащил девушку на ступени, ведущие в воду. Вода стекала с нее, и черные пряди развившихся кос текли по лицу, по лбу, по глазам и скулам.

Рауль отвел со лба мокрые черные волосы. Бил Амриту по щекам.

— Очнитесь! Очнитесь!

Он узнал ее, но забыл ее имя.

Побежал на мост; подхватил пиджак, башмаки.

Стащил с нее намокшее платье. Покраснел, отводил глаза, не хотел глядеть на маленькую грудь под нежно-желтой камисолькой — и все-таки глядел. Напялил на нее свой пиджак.

— Хотя бы сухой… — Опять легонько ударял ладонями ее щеки. — Просыпайтесь!

Обезьянка сидела, вцепилась всеми десятью пальцами в перила, тоненько повизгивала.

Амрита открыла глаза.

— Зачем вы спасли меня!

Покривила лицо, заплакала, потом засмеялась и задрожала. Зуб на зуб не попадал.

— Сейчас такси возьму… приедем домой, согреемся… Где вы живете?

Ах, тысяча чертей, запамятовал имя ее: Аврора? Аурика? Аркадия?

— Я?.. В Доме моделей… там у меня… комнатка…

Кашляла долго, надрывно. Из легких горлом выходила вода.

Потом ее рвало, и Рауль держал ее за талию и наклонял вперед, чтобы ей не запачкать чулки и исподнее белье.

Остановил такси. Взял Амриту на руки и донес до авто. Усадил на сиденье.

— А где Колетт?! Где Колетт?!

— Кто это?

— Обезьянка!

Рауль вернулся на мост. Обезьяна прижала зад к перилам, тонко, тоскливо скулила. Рауль протянул руки, взял зверька боязливо: а вдруг укусит? Нет, смирно на руках сидела.

Амрита всю дорогу домой так крепко обнимала обезьянку, что Рауль боялся — она задушит звереныша. Такси притормозило, Рауль расплатился. Вел Амриту под локоть — она покачивалась, будто пьяная. На них изумленно воззрился консьерж.

— Эй, молодые люди, куда вы? Предъявите документы! Мадемуазель, почему вы в исподнем! Месье, это что, проститутка?! У нас не дом терпимости! Прочь!

Когда узнал Амриту — охнул в голос. Помог Раулю довести ее до комнаты.

Каморка. Кумирня. Легкий, тревожащий запах сандала.

Светильники. Лампады — синего, красного стекла. Колокольчики, подвешенные на нитки. Сквозняк из фортки налетает — колокольцы тихо звенят, поют.

Маленькая домашняя, печальная Индия среди оголтелого Парижа.

Узкая, как лодчонка, кроватка. Низкий потолок. Кладовка. Чулан. Пристанище на час, на миг.

Она тут живет.

— Здесь раньше хранили старые тряпки. Никому не нужные платья со старых показов. Лоскуты для штопки дыр. Разное… как это по-французски?..

— Барахло, — подсказал Рауль. — Извините, я забыл, как ваше имя.

Она грустно улыбнулась и сказала:

— Отвернитесь, пожалуйста.

Рауль вежливо отвернулся. Сонными негнущимися руками Амрита стащила с себя мокрое белье и завернулась в простыню.

Стояла перед Раулем в белом импровизированном сари — спасенная самоубийца, веселая апсара. Да она уже смеялась!

— Что вы так смотрите? — Вишнево покраснела. — У меня есть коньяк. Совсем немножко.

Шагнула к старому, как мир, шкафу. Вытащила пузатую бутылку.

— А рюмок нет. Есть чашки. Я не пью. Это мое лекарство. Когда очень сильный кашель, я… перемешиваю коньяк, сок алоэ и мед. И пью эту смесь. Противно. Но помогает.

Опять согнулась; закашлялась. И кашляла долго, надрывно.

Рауль выдернул из кармана платок, подал ей. Она закрыла платком рот. Когда приступ утих — отняла платок ото рта, и Рауль со страхом увидал на белой ткани красное пятно.

— Я вас тоже помню. Вы приходили к мадам Гордон.

Обезьяна сидела на кровати, доставала из корзинки клубки цветной шерсти, наматывала красную пряжу себе на розовый сморщенный палец.

— Вы согрелись?

— Меня зовут Амрита.

— Что это за дом?

— Дом моделей Жан-Пьера Картуша.

— О!

— Он пожалел меня, когда я… когда моя… — Рауль видел: ей не хотелось говорить. — Ну, я совсем одна осталась. А моя подруга… вышла замуж за кутюрье, за друга Картуша… Так все и устроилось. Я очень благодарна ему.

— А мне вы благодарны? — вырвалось у Рауля.

Белым молоком лилась на пол простыня. Обезьянка кряхтела.

«Чахотка и у нее, и у обезьянки».

Опять согнулась в неистовом, невыносимом кашле. Рауль подсел к ней на кровать. Обнял за плечи. Она снова держала платок у губ. Когда отняла платок — он плечи ее не отпустил.

«Что я делаю? Я целую чахоточную! Я заболею!»

Целовал ее лоб, щеки, губы, руки.

— Живите… живите…

Амрита крепко обняла Рауля за шею.

Она тоже обезьянка, и тоже хочет любви.

Все хотят любви… все… все…

— Лягте… вы отдохнете…

Она легла. Он укрыл ее вытертым стеганым одеялом.

И она повернула к нему лицо и жалобно, по-детски попросила:

— Согрейте меня.

И он лег рядом.

Амрита угасла быстро. Всего месяц понадобился болезни, чтобы обездвижить и унести ее. Рауль был с ней до конца. Она умирала в своей каморке — не хотела ехать в больницу. Рауль приносил ей хорошую еду, ей и Колетт. Обезьяна хватала его за руки, за щиколотки, скулила, плакала. Она плакала с оскаленными зубами, и получалось, что одновременно и хохочет, и плачет. Рауль разогревал Амрите на спиртовке ее любимое снадобье — коньяк с алоэ и медом. Этот рецепт от чахотки сказала ей мадам Гордон. Когда у Амриты началась агония и ее охватил предсмертный озноб, Рауль наваливал на нее все теплые тряпки, что удалось отыскать в Доме моделей: старые пальто, старые шубы, теплые кардиганы и манто со старых распродаж. Он сидел рядом с ней, держал ее руку в своей и говорил: Амрита, Амрита, я люблю тебя, я очень, очень, очень люблю тебя. Я и там буду с тобой. Буду там с тобой, поверь мне, поверь.

Он услышал ее последний вздох. Время одного вздоха — одно мгновенье. Он сам закрыл ей глаза. Обезьянка прыгнула ему на колени. Он погладил Колетт по мохнатой на затылке, лысой на темечке головке и медленно, как во сне, снял с левой руки Амриты серебряный, в виде змеи, спиралью закрученный браслет.

Игорь сидел перед трюмо и старательно клеил себе усы.

Он заключил отличный, великолепный контракт с киностудией «Гомон». Он снимается в картине с самим Жаком Лакером! Роль у него на сей раз не главная — главный тут, разумеется, Лакер; но это неважно. Французское кино популярно во всем мире. Его работу увидят в Америке, в Китае, в Канаде, в Англии. А в России?

Хм, в России. В СССР!

«Им сейчас не до синема. Тем паче — до такого… беспросветного. Слишком печальные фильмы у Симона Рекамье. С такими фильмами народу не выиграть войну. Никакого воодушевленья. Вот Головихин — тот снял наше первое детище про героя. И правильно сделал. Миру всегда не хватает героя. Всегда!»

Подумал про себя, вмазывая темное пятно грима в щеку: а ты-то сам разве герой? Нет, ты никак уж не герой. И никогда не будешь им.