Татьяна Александрова - День рождения Лукана

– По-разному бывает, – ответил врач. – Обычно в пределах часа все заканчивается. Теплая вода ускоряет ток крови… Может быть, полчаса…

– Полла, почитай мне «Федона»! – обратился Лукан к жене. – Попытаюсь уподобиться Катону, читавшему его при таких же обстоятельствах.

– Откуда читать? – спросила Полла.

– Последнюю главу. Я не так давно читал его всего.

Она быстро прокрутила свиток и начала читать по-гречески, слыша свой голос как чужой:

«Вы, Симмий, Кебет и все остальные, тоже отправитесь этим путем, каждый в свой час, а меня уже нынче “призывает судьба” – так, вероятно, выразился бы какой-нибудь герой из трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот – не надо будет обмывать мертвое тело. Тут заговорил Критон…»

Она читала без выражения, сама не вполне понимая смысл, чувствуя, что в груди ее начинает разгораться горячий уголь. Буквы слегка плыли перед ее глазами – дом уже наполняла быстро сгущающаяся голубизна весеннего вечера. Она читала около четверти часа – так показывала поставленная тут же клепсидра [140].

«…Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека – мы вправе это сказать – самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого» [141].

Дочитав, она взглянула на Лукана. Он побледнел еще сильнее.

– И все же то, что говорил дядя, мне казалось более утешительным, – тихо сказал он. – Прочитай и это, если можешь.

Полла взяла у служанки другой свиток и, снова чужим голосом, без выражения, стала читать письмо, в котором почти дословно повторялась речь, некогда произнесенная перед ними:

«…Этот медлительный смертный век – только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготовляя, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по видимости, способные уже и дышать и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появленье на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба. Так не страшись, прозревая впереди этот решительный час: он последний не для души, а для тела…» [142]

Когда Полла дочитала и это, лицо Лукана было уже белее мела, а шея гнулась, как стебель подломленного цветка. Она подложила ему под голову свою руку. Он приклонился к ее плечу, поднял на нее глаза и попытался ей улыбнуться, потом опустил отяжелевшие веки и начал еле слышно читать сам:

Последние слова Полла уже скорее угадала, чем услышала. На укрытую плотным слоем лепестков воду она старалась не смотреть, но, глядя на возвышающуюся над водой голову Лукана, продолжающего читать, почему-то опять подумала об Орфее – о том, как, когда его растерзали вакханки, голова его продолжала петь, уплывая по волнам Гебра.

Потом ей показалось, что он уснул. И она еще долго сидела возле него в сгущающихся сумерках, оберегая его смертный сон, словно окаменевшая, с горящим углем в груди и с сухими глазами, и долго никто – ни врач, ни кто из преторианцев, ни сам трибун – не решался ее потревожить, пока няня Хрисафия, сама обливаясь слезами, не увела ее насильно с той же кроткой настойчивостью, с какой в детстве отрывала от утомительной игры и уводила спать…

Стаций уже седьмой день гостил на вилле Поллия Феликса, проводя время в ученых беседах с хозяином, в приятных прогулках и общих трапезах с участием неизменно доброжелательной и неизменно молчаливой хозяйки. Однако основная цель его пребывания – подробный и откровенный разговор с ней – оставалась недостижимой. После внезапного прорыва искренности Полла вновь наглухо закрылась перед ним, так что порой ему начинало казаться, что весь разговор с ней ему приснился. Его не тяготило времяпрепровождение в их кругу, но было жаль собственную жену, оставшуюся непричастной первой радости его победы, уже постепенно остывшей. Впрочем, Клавдия успела прислать ему письмо, в котором убеждала его не беспокоиться о ней и поступать так, как он посчитает нужным. Мудрая женщина поняла, что речь идет о покровителе, в котором они так остро нуждались, и нашла в себе силы переступить через собственные желания и чувства. Чтобы не терять времени даром, Стаций за каких-то два дня написал большое стихотворение в гекзаметрах, в котором описывал свое посещение виллы, ее достопримечательности и жизнь хозяев. Поллий был в восторге и пообещал, что щедро вознаградит поэта.

Когда была возможность, Стаций молча наблюдал за Поллой. Ему казалось, что за эти немногие дни он узнал двух разных женщин. Супруга Поллия Феликса выглядела довольной жизнью и безмятежно-счастливой, разительно отличаясь в этом от трагической, безутешно страдающей вдовы Лукана, которая буквально в одно мгновенье проснулась в ней на его глазах. Правда, присматриваясь внимательнее, он замечал, как порой застывает взгляд жены Поллия, и становится понятно, что душой и мыслями она витает где-то далеко, в ином измерении. Поллий тоже замечал это, не раз пытаясь выяснить причину ее рассеянности.

Так было, когда они пережидали знойный полдень над морем в пестрой мраморной беседке и Поллий увлеченно рассуждал о различии стилей украшения вилл, доказывая превосходство простого архитектурного стиля над новейшим перспективно-орнаментальным и вычурным египетским. Для подновления Леймона в будущем году он хотел найти художников, которые умели делать по-старому.

– Естественность – вот что отличает старый архитектурный стиль, – уверенно говорил Поллий, от возбуждения расхаживая по беседке. – Это соответствует здравому смыслу и трезвому взгляду на жизнь. Новейшие же выкрутасы говорят о том, что у людей потеряно понимание жизни. Малое порой превосходит великое, ничто не прочно, то, что раньше воспроизводили по образцам действительных вещей, теперь отвергают из-за безвкусицы. Рисуют какие-то уродства: вместо колонн – рифленые тростники с кудрявыми листьями и завитками, вместо фронтонов – какие-то придатки, какие-то подсвечники, на которых покоятся изображения храмиков, а над их фронтонами поднимается из корней множество нежных цветков с завитками и без всякого толку сидящими на них статуэтками, тут же какие-то стебельки с раздвоенными статуэтками, наполовину с человечьими наполовину со звериными головами. Такое можно увидеть только в страшном сне, а теперь этот страшный сон становится явью…