Татьяна Александрова - День рождения Лукана

Как только суденышко миновало морские ворота виллы, Полла закрыла лицо руками и засмеялась. Стаций не сразу это понял, сначала ему показалось, что она плачет.

– Что с тобой, госпожа? – спросил он встревоженно.

– Слава богам, наконец-то! – не переставая смеяться, проговорила Полла. – Я смеюсь, потому что не без моей уловки все это получилось. Это я отправила письмо Менекрату и просила его любой ценой выманить Поллия из дому хотя бы на полдня.

– А он тебя не выдаст?

– Нет. Он здравомыслящий человек, и жалеет нас обоих, чего мы, в общем, и заслуживаем. Я не объясняла, зачем мне это надо. Сказала только, что у меня должен состояться важный разговор, и что в присутствии Поллия он состояться не может. Менекрат достаточно хорошо знает причуды тестя, чтобы понять обоснованность моей просьбы, и к тому же достаточно хорошо знает меня, чтобы не опасаться обмана с моей стороны.

– Послушай, а этот ваш Менекрат… он не родственник тому кифареду, любимцу Нерона?

– Нет, это простое совпадение. Ну да ладно, не будем терять времени! Давай вернемся в ту беседку, где мы сидели, оттуда видно, кто подплывает с моря, если Поллий вдруг решит вернуться раньше, мы успеем его заметить. За эти дни я в очередной раз пережила все, что было, много думала, так что, пожалуй, смогу рассказать тебе нечто связное и ответить на любой твой вопрос.

Они вернулись в круглую мраморную беседку, основание которой шумной пеной омывали ленивые волны голубого залива. Полла начала рассказывать свою историю с самого начала, многое, впрочем, пропуская и останавливаясь подробнее на том, что казалось ей важным. По ее просьбе служанка принесла большой стеклянный кубок с водой, Полла поставила его прямо на широкий парапет беседки и время от времени, прерывая рассказ, делала глоток.

Солнце медленно двигалось за их спинами, прозрачные голубые тени от облаков перебегали по заливу, придавая объем извилистым далям, а перед глазами сосредоточенно слушавшего Стация поверх вида этого голубого простора одна за другой возникали и таяли картины, соответствующие рассказу. Когда Полла вспомнила слова Лукана о том, что его муза, Каллиопа, выше камены Персия, Талии, богиня почему-то представилась ему похожей на Поллу: та же безупречная правильность черт лица, простая прическа, неизбывная печаль во взгляде. «Каллиопа – “прекрасноликая”, – подумал он. – Наверное, и она так же скорбит по своему избраннику!»

Солнечный свет зазолотился, а само светило на время скрылось за скалистым берегом, когда Полла дошла в своем рассказе до смерти Лукана. Ей стало трудно говорить, речь ее сделалась прерывистой, голос звучал ниже, временами она надолго замолкала, прежде чем что-то сказать. Произнести стихи, которые поэт читал перед смертью, она не смогла, но Стаций опознал их и знаком попросил не продолжать. По щекам ее потекли слезы, и она долго не могла возобновить рассказ, пытаясь глубоким дыханием и глотками воды успокоить внутреннюю бурю. Стаций уже хотел предложить ей закончить, но она, угадав его намерение, отрицательно покачала головой и продолжила:

– После его смерти… я… какое-то время была совсем невменяемой. Я не помню, но мне потом говорили… что я все твердила: «Он уснул, тише!»… Опасались, что я лишилась рассудка. Даже не запомнила похорон. Но потом я пришла в себя и оказалась совершенно в другом мире, точнее сказать, в хаосе. Моя мудрая бабушка была права, убеждая меня, что надо было бы вникать в имущественные дела, но кто же знал, что так получится? Мне было ни много ни мало двадцать лет, и я ничегошеньки не понимала в тонкостях своего брачного договора и в вопросах наследования. Я была, что называется, «вручена» роду Аннеев, и соответственно в случае смерти мужа моим опекуном естественным образом становился свекор, что и произошло. Но его вскоре погубила собственная жадность. Ему было мало, что к нему сразу отошло наследство вдового Галлиона, чья единственная дочь Новатилла, удочеренная Сенекой, была давно замужем и уже получила свою долю в качестве приданого; к нему же должно было отойти имущество вдовы Сенеки, бездетной и тяжелобольной после неудачного самоубийства Паулины, о которой сразу было понятно, что она не заживется. Разумеется, мой добрый свекор не сомневался, что все состояние его покойного сына принадлежит ему, а с несущественной помехой в моем лице можно вообще не считаться. Он тут же начал даже выбивать долги из друзей Лукана. Фабий Роман тогда вел с ним тяжбу из-за этого, пытаясь, в частности, защитить мои права. Кроме того, лишившись наследника и не желая делать главной наследницей жену, по вражде к ней, Мела тут же усыновил двух неведомых мне доселе молодых людей. Не знаю, чем они снискали его доверие. Но своими действиями он привлек к себе внимание Нерона, и тут же нашлись люди, которые убедили принцепса, что столь огромное состояние в руках последнего представителя мятежного рода – угроза для государства, и что пока Мела не начал мстить цезарю за смерть братьев и сына, его надо обезвредить. К заговору он был некоторым образом причастен через любовницу, хотя сам, в силу природной бездеятельности, не играл в нем заметной роли и никем не был выдан. Но тут подделали письмо Лукана – в данном случае никто даже не сомневается, что это была подделка (его почерк нельзя было подделать, как нельзя подделать и его стихи), – и Меле пришлось последовать общим путем Аннеев.

После его смерти мы, три оставшиеся женщины: Ацилия, Паулина и я – оказались во власти наших новых родственников. Я понятия не имею, что там были за дела. Состояние и правда было слишком огромным – поначалу. Я даже не знаю точных его размеров. Виллы по всей Италии, да еще и в Испании, дома в Риме и его предместьях, собрания произведений искусства, драгоценности. Впоследствии только ленивый не пытался отхватить себе кусок от этого пирога. Львиная доля, разумеется, досталась Нерону, потом что-то еще распродавалось. С Ацилией мы, можно сказать, и не виделись – даже горе нас не сблизило, ни одна из нас не хотела разделить его с другой. С Паулиной же я оставалась до конца ее недолгой жизни, ухаживала за ней, сама перевязывала ей руки, на которых никак не заживали раны. Ну, про ее вечную бледность знают все – я уже даже слышала, что выражение «бледна, как Сенекина Паулина» употребляется как поговорка.

Вместе с Паулиной мы пережили последние страшные годы правления Нерона. Моя мать тогда чуждалась меня – из страха, как потом сама объясняла. Я не осуждаю ее, но мне она стала совсем чужим человеком. А с Паулиной мне было легче переносить свое горе. Сенека воспитал ее стоиком, несмотря на неудачное самоубийство, она не отказалась от своих убеждений. Нас не трогали – видимо понимая, что наказать нас сильнее, чем уже наказали, невозможно. Как с обломка корабля, потерпевшего кораблекрушение, наблюдали мы за всем, что происходило. Вынужденное самоубийство Петрония, убийство Поппеи Сабины, казнь Тразеи Пета, шутовская женитьба Нерона на евнухе Споре и настоящая – на Статилии Мессалине, его мусические и атлетические успехи, смешанные с кровью, стремительное разрастание Золотого дома и воздвижение этого жуткого колосса – все это проплывало где-то перед нами и вдали от нас, не затрагивая нас. Медленно угасавшая Паулина успела-таки увидеть конец этого порфироносного шута, узнать о его заячьем трепете перед смертью и услыхать это пресловутое, передаваемое из уст в уста: «Какой артист погибает». Надо ли говорить, каким утешением было для нее сознание того, что справедливость все же торжествует? Возможно, именно надежда на это конечное торжество справедливости и давала ей силы жить. А потом ей уже не было смысла идти дальше…