Татьяна Александрова - День рождения Лукана

К сожалению, на моей гробнице уже не напишут, что я жена Лукана…

Она внезапно замолчала и поднесла к глазам платок. Стаций почувствовал, что больше не может безучастно смотреть на ее мучения.

– Госпожа Полла! – воскликнул он с необычной для себя решимостью. – Не может быть, чтобы все было так безнадежно! Если хочешь, я поговорю с твоим мужем, чтобы он отказался от своих бессмысленных запретов на воспоминания. Я не верю, что его невозможно переубедить!

– Ты, наверное, недостаточно хорошо знаешь его! Есть люди, с которыми спокойнее соглашаться, нежели спорить. Речь ведь не идет о том, что он придет в ярость и прибьет меня, как Нерон Сабину.

– Ну еще чего не хватало!

– Но это было бы проще! Нет, он будет до бесконечности сетовать, что ему больно видеть, как я несчастна, и что он, глядя на меня, несчастен сам. Поэтому мне гораздо легче убедить его, что я счастлива. В новом браке я наверстываю упущенное в прошлом: я взяла на себя всю деловую сторону управления нашим общим имуществом, во все вникла, и, кажется, неплохо справляюсь. Это освобождает меня от необходимости внимать истинам эпикурейского учения. На самом деле я не могу представить себе ничего ужаснее, чем эти распадающиеся скопления атомов [148]. И я никак не могу понять восторженной радости, которая всегда владеет приверженцами этого учения: что, дескать, распался на атомы и будь счастлив, что они перешли в новые соединения! Какое-то учение вечной смерти!

Говоря это, Полла движением рук и головы изобразила брезгливое содрогание.

– Ты осталась верна стоицизму?

– Нет, не совсем, – решительно покачала она головой. – Следуя стоическому учению, я бы, наверное, должна была не решаться на второй брак, а вскрыть себе жилы, если для меня так важно было остаться верной Лукану, а как я поняла позднее, для меня это действительно было важнее всего. Ведь мой нравственный долг – сохранить его творение – был уже выполнен. Но я этого не сделала и теперь уже знаю, что не сделаю. Во-первых, со временем обнаруживаются новые долги. Вот, сейчас я почувствовала, что должна ответить на клевету, отчего и обратилась к тебе. Во-вторых, я помню страдания Паулины. Одно воспоминание о ее руках приводит меня в трепет. Ну и, наконец, что-то во мне самой противится этой идее добровольного ухода из жизни. Не понимаю я, почему «в согласии с природой» оказывается то, от чего содрогается душа. Конечно, бывают случаи, когда другого выхода просто нет. Так было с Сенекой. Что касается Лукана, его смерть я даже не могу назвать самоубийством. Он был осужден на смерть и умерщвлен – хотя бы и наиболее милостивым способом. Не окрыляет меня и мысль о мировом пожаре. Для чего тогда все то, что мы делаем? И все же, когда я перечитываю слова Сенеки о смерти как о рождении, и особенно когда вспоминаю, как на моих руках умирал Лукан, я не могу представить, что он растворился в небытии. Этот солнечный свет, догоревший у меня на глазах, не мог не воссиять где-то в иной стране. Я ни на миг не сомневаюсь, что его душа где-то существует и что, покинув землю, он родился для неба. Не для мрачного царства Плутона с его бескровными тенями, а так, как он писал сам:

Я верю, что когда-нибудь и моя душа устремится туда, к нему… И ей будет уже неважно, что написано на гробнице… А он примет меня, как Катон принял Марцию.

– А что же, на могиле его ты совсем не бываешь? – спросил Стаций.

– Давно не была. Он похоронен в семейной усыпальнице Аннеев, в имении, принадлежащем мне. Там есть прислуга, которая за всем следит и даже пускает желающих поклониться его надгробию. Ты тоже можешь там побывать. Тебе покажут: там в саду, среди мрамора, он и покоится. Там и все они. Поллий несколько раз отпускал меня туда, но каждый раз он говорит, что на меня плохо действуют эти посещения, так что я не злоупотребляю его терпением. Я, конечно, очень тоскую по этому месту, но у меня есть нечто взамен…

Говоря это, она пристально вглядывалась в синюю даль, а потом резко поднялась и сказала, показывая рукой куда-то в море:

– Поллий возвращается. Вон там – это его парус. Пойдем со мной!

Стаций послушно последовал за ней, не зная, куда она его ведет. К его удивлению, она привела его к двери собственной спальни и тихо позвала кубикуларию, которая не замедлила явиться.

– Феруса, будь с нами, в случае чего засвидетельствуешь, что тут не произошло ничего страшного, – сказала ей Полла. И, обращаясь к Стацию, пояснила: – Я еще со времени жизни с Луканом привыкла опасаться доноса в собственном доме. Не удивляйся, что я привела тебя сюда. Сейчас сам все поймешь.

Они вошли в небольшую темную комнату, свет в которую проникал сквозь квадратное окно под потолком. Стаций почувствовал себя неловко и не решался даже глядеть по сторонам, так что успел только заметить, что стены расписаны простым геометрическим рисунком по светлому фону. По знаку госпожи кубикулария отодвинула плотный занавес над изголовьем кровати, и взорам Стация предстала золотая маска, черты лица которой, хранившие строгое, страдальческое выражение, он сразу узнал. Полла подошла к маске поближе и, протянув руку, ласково коснулась ее щеки как бы в знак приветствия.

Потом попросила служанку зажечь маленькую серебряную лампу, поднесла ее к маске, чтобы получше осветить черты лица. Помолчав некоторое время, она обернулась к Стацию:

– Ну вот вы и встретились!

После этого она отдала лампу служанке, и сама резким движением задернула занавес.

– Все. Пойдем отсюда!

Они покинули комнату, перешли под портик и медленно двинулись по переходам виллы. Некоторое время они молчали. Потом Стаций решился заговорить:

– Госпожа Полла! Я все же лелею надежду помочь тебе. Я напишу стихотворение, которое со временем будет издано. Но если ты не против, я попытаюсь устроить, чтобы ты могла хотя бы раз в год сама отмечать день рождения поэта, если тебе этого хочется.

– Конечно, хочется! – почти простонала она. – Хочется, чтобы это был праздник его гения, чтобы звучали его стихи, чтобы он… хоть на денек вернулся ко мне. Обычно я хожу к нему, а тут – чтобы он ко мне! Мне и раньше этого хотелось, но я не знала, как все устроить, кого позвать. Но что ты собираешься сделать?