Дмитрий Мережковский - Бремя власти: Перекрестки истории

43. Российский биографический словарь. СПб., 1904–1913.

44. Россия XVII в.: Воспоминания иностранцев. Смоленск, 2003.

45. Русский Гамлет: С. А. Порошин; А. Б. Куракин; Великий князь Павел Петрович. М., 2004.

46. Скрынников Р. Г. Борис Годунов. М., 2003.

47. Скрынников Р. Г. Россия накануне «смутного времени». М., 1985.

48. Тимофеев Иван. Временник Ивана Тимофеева. М.; Л., 1951.

49. Тихомиров Л. А. Монархическая государственность. М., 1998.

50. Толстой А. К. Драматическая трилогия. М., 1986.

51. Тургенев А. И. Российский двор в XVIII веке. СПб., 2005.

52. Флетчер Дж. О государстве русском. М., 2002 (репринтное издание 1911 г.).

53. Флоренский П. А. Предполагаемое государственное устройство в будущем / / Литературная учеба. 1991. Кн. 3.

54. Цереубийство 11 марта 1801 года: Записки участников и современников. М., 1990.

55. Шильдер Н. К. Император Павел I. СПб., 1901.

56. Шпаков А. Я. Государство и церковь в их взаимных отношениях в Московском государстве: Царствование Феодора Ивановича; Учреждение патриаршества в России. Одесса, 1912.

57. Шумигорский Е. Императрица Мария Федоровна. СПб., 1892.

58. ЭйдельманН. Грань веков. М., 2004.

Тема власти неизбывна. Особенно для России, где она еще к тому же всегда и заглавная. Связано это с тем, что при слабости сословий, общества в целом, именно власть выступала субъектом исторического процесса. Причем консолидирующая, организующая, созидательная, а иногда и разрушительная роль власти была на порядок выше, чем в западноевропейских странах. Неудивительно, что личность правителя становилась предметом пристального изучения. Современники, а следом за ними и потомки, щедро расставляли оценки удачливым и неудачливым правителям. Из оценок складывались некие идеальные образы, служившие примером для подражания, или, напротив, предостережением. Случалось, что эти «лекала» приобретали новые «размеры» и «допуски»; иногда даже полученный идеал, преподносимый в назидание очередному правителю, отличался от своего прообраза. Но поскольку в оценке всегда присутствовала нравственная составляющая, нередко оттеснявшая на задний план рациональную, подобный подход со временем превратился в традицию, причем в традицию значимую, равно важную для тех, кто государил и кем государили. Первым хотелось нравиться подданным, вторым – дышать с изумленным облегчением: наконец-то повезло с правителем!

Впрочем, сами эти воздыхания не отличались постоянством. Удивительным образом вздох облегчения мог превратиться в выдох огорчения, и наоборот. И все потому что время, сравнивая времена, все переиначивало. В середине 1790-х годов порядком поднадоевшая Екатерина Великая казалась многим досадной преградой: стара, податлива на капризы фаворитов. И добро б таких фаворитов, какие были прежде – потемкинского ума и хватки, – но предпочтение было отдано Платону Зубову, «дуралеюшке», прыгнувшему через альков из секунд-майора в графы и генерал-губернаторы. Такой оскорбительный фаворитизм, точно увеличительное стекло, самым наглядным образом демонстрировал все пороки системы. «В наших делах господствует неимоверный беспорядок. Грабят со всех сторон; все части управляются дурно, порядок изгнан отовсюду…» – жаловался своему другу В.П.Кочубею за десять месяцев до кончины императрицы ее любимый внук, будущий император Александр I [27;345]. Подобные признания дорого стоят!

Неудивительно, что многие поневоле смотрели в сторону Гатчины, где ждал своего часа озлобившийся Павел. Смотрели с такой надеждой, что насаждаемую здесь муштру принимали за дисциплину и порядок, самодурство – за целеустремленность, ведущую к «царству справедливости».

То лишь отдельные, мягко выражаясь, не лучшие, но вполне искренние строки, выведенные рукой Николая Карамзина по поводу восшествия на престол Павла. Строки с «программой» ожидаемых перемен. И что? Ждать пришлось недолго. Вкусив вместе с остальными гатчинские, растиражированные на всю Россию порядки, Карамзин быстро поумнел. Чего, к примеру, стоила одна только фраза Павла о статусе дворянства «вы дворянин, пока я с вами разговариваю», ставшая могильной эпитафией на карамзинскую «Оду» с ее пророческим утверждением: «Ему все дети, все равны»?.. Да, в самом деле, все равны в своем полном, абсолютном, холопском бесправии!

Эталон справедливости удивительно скоро обратился в образец тирании, а «чаемое царство Разума» – в торжество дикости и произвола. Зато как заблистала «пожилая дама нерусского происхождения», как легко были прощены все ее пороки! Даже уже и не пороки – простительные слабости, неизменные спутники большого и доверчивого сердца. «Екатерина очистила самодержавие от «примесов тиранства» и обеспечила успехами образования и науки «спокойствие сердец»», – пишет теперь Н. М. Карамзин. Историк и литератор раскаивается в прежней «черной неблагодарности». И тут же поясняет причины своего ослепления: все потому, что от «дарованной царицей привычки к добру, уже не чувствовали всей цены оного… Доброе казалось нам естественным необходимым следствием порядка вещей, а не личной Екатерининой мудростью» [24].Потребовался Павел, чтобы уразуметь российский вариант порядка вещей и крепко запомнить, что «естественно», а что «даровано», и как они уживаются друг с другом. [174]

Н.М. Карамзин

Таков печальный опыт не только Карамзина. В 1801 году другой литератор – С. Глинка – напоминал своим читателям, что на контрасте с прежним царствием величие Екатерины не столько в блистательных победах, сколько в том, что она «просвещала умы россиян, что образовывала их сердца и – соделала человеками» [17;8]. Да что Карамзин и Глинка! Сам Александр I в своем первом манифесте апеллировал к памяти императрицы, пообещав править «по законам и сердцу бабки нашей Екатерины Великой». Аллегория для современников вполне прозрачная: следуя закону – без самодурства, по велению сердца – по совести. Такая «реклама» предстоящего царствования воспринималась как выигрышный билет в лотерею на всех: в самом деле, что может быть лучше и приятнее совестливого и уравновешенного правителя?