Дмитрий Мережковский - Бремя власти: Перекрестки истории

Но это оказалась пиррова победа. Торжество «царства» над «священством» имело печальные последствия. Вдребезги было разбито одно из немногих прямых зеркал, в котором самодержец мог увидеть свое истинное отражение. Это уподобление империи «королевству кривых зеркал», где в ходу были лесть и славословие, оборачивалось для монарха утратой чувства реального. Если раньше иерархи по долгу пастыря и положению священства осмеливались возвышать голос и даже осуждать монарха, то теперь глубокое молчание сковывало их уста.

Эти пушкинские строки – свидетельство того, что лучшие люди в обществе осознавали пагубность подобной ситуации. Правда, в XIX веке на роль советчиков и судей предлагались не священники, а поэты. Но и последних, как известно, не звали. Редкие исключения, как было, к примеру, с Г. Р. Державиным, общей картины не меняли. Да и брали автора оды «Фелица» сановником, а не поэтом, поскольку в те времена сами поэты ценили чин много выше литературного дарования.

Ситуация с «кривыми зеркалами» имеет прямое отношение к нашей теме. Бремя власти утяжелилось необходимостью не терять чувства реальности. Хотя бы ради самосохранения. Ведь не одна династия в мировой истории канула в Лету, подменив мифотворчеством действительность. Чтобы не угодить в подобную ситуацию, российским монархам приходилось учиться выуживать крупицы правды из бумаг и докладов своих министров, давно усвоивших чисто российскую бюрократическую истину – важно не что докладывать, а как.

Наставники наследников предупреждали своих царственных учеников об этих особенностях отечественного государствоуправления. Призванные вершить справедливый суд монархи искали способы отличить правду от кривды. Первый из этих способов – уличив во лжи, метать молнии в нерадивых приказных и чиновников, чтобы «иным неповадно было». «От века того не слыхано, чтоб природные холопи государю своему. писали неправды и лгали», – выговаривал царь Алексей Михайлович князю И. И. Лобанову-Ростовскому, как раз уличенному в ложном донесении [61;743]. Окольничий еще дешево отделался: за подобный проступок стольника М. Плещеева Дума приговорила к кнуту и ссылке. Тишайший смягчил приговор. Но как! Велел писать его низшим чином с уничижительной характеристикой: клятвопреступник, ябедник и «бездушник» [47;№ 170]. Последнее определение – не просто эмоциональный всплеск царя. Это целая философия. Человек с благочестивой душой лгать государю не станет. Оттого и «бездушник», которому нет спасения.

Можно привести еще десятки примеров испепеляющего царского и императорского гнева. Однако следует признать, что результаты громоизвержения на протяжении столетий оставались мало результативными. На место прогнанных приходили новые чиновники, продолжавшие играть по неискоренимым правилам системы, одно из которых – приукрашивать и лгать.

В арсенале «правителей-правдоискателей» были не только репрессивные методы. Периодически, под разными названиями создавались параллельные государственному аппарату контролирующие и управляющие органы, непосредственно подчиненные и даже управляемые государями. Такие, как знаменитый Тайный приказ Алексея Михайловича или Его Императорского Величества Николая I собственная канцелярия с печально известным III Отделением, перед которым трепетали не только революционеры, но и казнокрады, взяточники и даже губернаторы (знали, что каждый приставленный жандармский полковник должен был следить и писать на них). Получение информации «со стороны», казалось, должно было помочь государям разобраться в ситуации и успешно отсеивать ложь. Однако такой способ соответствия стереотипу справедливого и всезнающего государя редко оправдывал возлагаемые надежды. Не случайно с уходом правящего монарха в мир иной эти экстраординарные учреждения обыкновенно прекращали свое существование или теряли прежнее значение. Причина простая. Позиция контролировать и управлять, ни за что не отвечая, приводила к сумятице и сбоям в деятельности государственных органов. У параллельных учреждений появлялись свои ведомственные интересы, а с ними и своя «правда», часто столь же далекая от истинного положения в стране, как «правда» обычных министерств и судов. Так, служители III Отделения вкупе со всем жандармским корпусом готовы были и бурю в стакане воды при случае выдать за обширный революционный заговор, лишь бы придать в глазах Николая I себе больший вес, а бюджету родного ведомства – больше цифр.

Издревле государей призывали любить «милость и суд правый». Неустанное напоминание об этой обязанности – лишь свидетельство того, как прочно укоренился в обыденном сознании стереотип справедливости. Царская власть долго сопрягалась в представлении «простецов» с властью, творившей и защищающей «правду». Сакральная же составляющая вдвойне обязывала это делать. Однако соответствовать данному образу с развитием сословного общества оказывалось все труднее и труднее. «Где-де быть в судьях правде, ныне-де в самом государе правды нет» [3;56]. Это горькое признание крестьянина Родки Кузнецова, прозвучавшее в 1715 году в адрес Петра I, – не просто горькое сетования сторонника старой веры. Здесь звучит разочарование во власти: утратив благочестие, царь потерял и способность творить «правду». Чего же в таком случае ждать от его слуг? Словом, бремя «справедливости» в традиционном обществе, став неотъемлемой частью бремени власти, оказывалось ношей почти непосильной, обернувшейся в конце концов крушением самодержавия.

Православие неразрывно связывает веру с царством. По убеждению самих греков, православие во всей своей полноте и чистоте могло сохраняться только за «оградой» царства. Этим тезисом «гордые ромеи» приводили в чувство тех древнерусских князей, которые осмеливались бросить вызов империи и самочинно возвысить свой статус. Однако история, как известно, иногда совершает неожиданные повороты. С падением Византии уже русские книжники используют этот аргумент против недавних учителей: вы «устоять» в вере не смогли, «пошатнулись», за что Бог и наказал вас потерей царства; отныне благодать Божья пребывает в Москве, под скипетром благочестивых московских государей, единственных во всей вселенной православных царей. Так вместе с властной идеологемой постепенно оформилась мессианская идея об особой ответственности Московского царства за сохранение православия – «большого христианства». Согласно этой идеологии, великие потрясения прошлого – падение Рима и Византии – ничто в сравнении с тем, что может случиться, если рухнет Третий Рим – Москва. Ведь Риму Четвертому уже не бывать. Эта «мессианская нагрузка» не осталась одним лишь плодом религиозного творчества древнерусских книжников. Въевшись в плоть и кровь русского человека, она то пребывала «вещью в себе», по примеру пространных мечтаний о водружении крестов на Святой Софии, то становилась «вещью для себя», побуждая верхи нередко жертвовать национальными интересами ради сомнительных мессианских целей, а низы – отправляться освобождать от иноверческого гнета «окованных братьев», зажиточность которых (например, зажиточность болгар во время русско-турецких войн XIX века) вызывала у них шок – от кого же мы их освобождаем? Словом, мессианская роль России и ее государя никогда не оставалась одной только выдумкой. Мессианство всегда в той или иной степени присутствовало в сознании монарха и его подданных, влияя на мысли, чувства и поступки. Даже Новое время не ослабило этого давления. Оно лишь побудило «перевести» на светский язык то, что прежде осознавалось и воспринималось через веру.